Иван Болотников
Шрифт:
– Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать… Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол… Ты бы помог мне, Иван.
– Солома – казак серьезный.
Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.
– Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?
–
– Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен… Дойду до Соломы, но коль откажет – не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело прлюбовное.
С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.
– Ваську Шестака ведаешь? – без обиняков приступил к разговору Болотников.
– Как не ведать, – хмыкнул Солома. – Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
– Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.
Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.
– О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?
– Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
– Все били – и стар, и мал.
– Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты – «дите».
– Рано ей замуж, – еще более нахохлился Григорий Солома.
Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:
– Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков – ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи – всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
– А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, – отвечала отцу Любава.
– Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, – молвил Григорий Солома и как-то выехал од-вуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу:
– Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
– Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
Хранил, оберегал, лелеял.
И вот как снег на голову – ввалился молодой казак в избу и бухнул: «Отдай за меня Любаву!»
– Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, – стоял на своем Солома.
Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
– Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.
– Любаве и дома хорошо, – буркнул Солома.
Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома
уперся – ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
– Худо твое дело, Васюта, – молвил Шестаку Болотников. – Солому и в три дубины не проймешь.
Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: «Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного… Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает».
А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
– Что с тобой, дочь? Аль неможется?
– Худо мне, тятенька, – со слезами ответила Любава и замолчала.
– Отчего ж худо тебе? Не таись.
– Ты Василия прогнал… Люб он мне.
– Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
– И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.
Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
– Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, Христом тебя прошу!
Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
– Люб, гутаришь, Васька?
– Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
Григорий, глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
– Я твоему счастью, не враг, дочь… Ступай за Василия. Кличь мать.
Глава 4 СВАДЬБА
И начались хлопоты!
Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
– Тут дело сурьезное, – покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. – Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.