Иван Болотников
Шрифт:
«Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили».
Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но рука дрожит.
«Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю», – мрачно размышляет мужик и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова взвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:
«У-у,
Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником.
Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели.
Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.
– Ложись, Иванка. Ушкуйник 1!
Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил:
– Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно – уйдет лихой человек.
Захарыч согласно кивнул головой, предостерег:
– Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить.
Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и,
низко пригнув голову, пополз к ельнику.
А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: «В лес идешь нож прихватывай. Там зверья тьма-тьмущая, а его голой рукой не ухватишь. Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует», помрачнев, раздумывал Болотников.
Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечо самострел и поспешно нырнул в чащу.
Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу.
– Ушел, лихоимец.
Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой разлапистой ели, ткнул пальцем на горицветы.
– Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь – трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече. Захарыч только головой крутнул:
– Однако разумен ты, Иванка. И отваги обменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом не смекнул.
Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал бор.
Ушкуйники – народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей.
С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы 42 , разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними.
Напали средь бела дня. Мужики и парни были в поле, а когда прибежали в село, разбойная ватага
Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила «красного петуха» под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погреба и прихватив с собой рухлядь 43 , пьяная ватага сошла к Москве-реке.
Болотников, осмотрев вблизи вершины взгорья чащу, присел на поваленную буреломом сосну и высказал:
– Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят.
– А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, – хмуро сказал Пахом.
– Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг?
– На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку – там все и обскажу, – проговорил Аверьянов, а про себя подумал:
«Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то неровен час – и на погост сволокут».
Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола.
– Разве помер кто, – тихо произнес Захарыч.
Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки,
в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:
– Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чего токмо на Руси не деется…
– Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?
– Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли – сгубили государева братца, ножом зарезали. – Шмоток оглянулся, понизив голос, добавил. – Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.
Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал:
– Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову 44 свойственник…
Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане, а бобыль все кричал вдогонку:
– В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиеиному царевичу будет справлять.