Иван-чай-сутра
Шрифт:
Интересно, выдержат они направление?..
Вечером Алекс развел костер, выкопал корень шиповника, очистил его от земли, ополоснул, порезал и бросил в кипящую воду, снял котелок и накрыл его плотно крышкой. Через десять минут он пил густой отвар карминного цвета, поглядывая на медленные тучи, наплывающие из-за реки, с севера. Блики заката играли на китовых тушах. Молчал Вороний лес.
Нет, на горе было слишком тихо. Ему бы вновь хотелось услышать голос рыжеволосой Мани. Странно вообще, что он здесь раздавался. И невероятным уже кажется, что они ходили вдвоем по заросшей дороге Вороньего леса на родник. Они появились здесь внезапно и слишком быстро ушли. Я, конечно, вполне понимаю этого парня, думал Алекс, отклоняясь от дыма. Но он не может быть на меня в обиде. Хотя было и непросто
И что ему теперь делать с этой благодарностью?
Он подбросил дров в костер.
Ребята, наверное, уже дошли до реки.
А у меня начался пост, подумал Алекс. Но сколько это может продолжаться? И что там происходит в доме на Тимирязева? Не пустое ли это — его вызов? Может, никто и не заметит. И бульдозеры пройдут мимо. Или пожалуют сюда через месяц, когда астральный татарин действительно обретет тонкое тело. Одиночество анархиста очень печально и бесперспективно. У него даже была мысль посвятить во все ребят. Впрочем, вряд ли из этого что-то путное вышло бы. Хорошенькое дело — превращать отпуск в войну. Тем более что парень мыслит рационально. С его точки зрения, конечно, действия бульдозеристов вполне оправданы. Алекс и сам это понимает. Но не принимает. Он мыслит не рационально, а как-то по-другому. Возможно, у него недочеловеческий взгляд на Местность. А может, послечеловеческий. Ну, кто станет вникать в эту галиматью? Алекс явно бесполезен для человечества. Его пример — регрессивен. Он тормоз в производстве дешевых железобетонных плит и в строительстве дорог, современных высокоскоростных трасс, по которым могли бы ездить люди в гости друг к другу, на отдых к морю. Он считает, что на отдых надо ездить на велосипеде — до ближайшего леска. Или подниматься по реке на лодке. Этого достаточно. Несколько шагов — чтобы оказаться в предыстории. Ведь на самом деле именно этого все желают — ускользнуть из нежных полицейских лап истории, чтобы отдышаться, придти в себя, собраться с мыслями, привести в порядок чувства и ощутить себя неподцензурным жителем уголка в космосе. Зрелище звездного неба над лесными холмами дарит больше свободы, чем самые либеральные законы. Пусть эта свобода и длится всего одну ночь. Но это настоящая, окончательная свобода. Свободнее человек не бывает — только в иерархии звезд. А от вашей человеческой иерархии кочевника тошнит. Это иерархия курятника. Но я выше истории, прогресса и полицейских нужд любой страны. И не верю выкладкам иерихонских мудрецов. Есть и кроме них мудрецы: цветы и звезды, а младенческий лепет родника или крик ворона звучит убедительней индустриальных талмудов. Бетонная плита никогда не заменит звездного неба. А трубопровод — прихотливых извивов реки с песчаными косами. Звездное небо, река, — абсолютные ценности, а не чертов прогресс с иерархией курятника.
Медлительные киты наплывали на гору, закатный свет быстро гас. Дым застревал в кронах сосен. Было безветренно и очень тихо. Так тихо, как будто Гильгамеш с Энкиду снова прикончили хранителя кедров. Но на самом-то деле он был жив.
Алекс поздно лег спать и как будто тотчас очнулся от мощного рокота, в первое мгновение решив, что они уже здесь! захватили врасплох! Но этот бульдозер грохотал где-то вверху. Полоснул белым огнем бешеных фар, и гора содрогнулась. Этим всегда чреваты ночевки на горе.
Егор считал это разновидностью русской рулетки и никогда не спасался бегством. Алекс в грозу предпочитал уходить вниз, пережидать под кустом. Его почему-то не прельщала возможность превратиться в цыпленка гриль на небесном огне. Возможно, Алекс был недостаточно духовен и смел. Он готов был и сейчас спастись бегством, но замешкался, не хотелось выбегать под дождь. И он остался в палатке наблюдать сквозь прозрачную ткань представление театра теней. Впрочем, всецело его вниманием завладела не тень, а огненный язык, расписывающий его палатку.
Танец сумасшедшей с огненной бритвой — вот что это было!
Заворожено он следил за нею, пытаясь угадать, где сверкнет в следующее мгновенье. И не угадывал. Она была всюду. Ее движения были ошеломительно
В каждый следующий миг вспышки она была юна и девственна, но от нее веяло древним ужасом. Это было похоже на борьбу взглядов. Он заставлял себя смотреть, а хотелось зажмуриться, зарыться в землю. Однажды где-то вдалеке так грохнуло, словно гигантская искра, одна из многих, сыплющихся с ее лезвия, попала в пороховую бочку.
Алекс пожалел, что вовремя не ушел с горы. Но теперь уже он был прикован к этому месту и не мог даже пошевелиться. Он попал в эпицентр грозы, неукротимой стихии. На него обрушилось много небесного огня, словно кто-то проверял его способность к этойсвободе. Хаос обступил его.
Внезапно танцовщица оказалась так близко, что его до костей пробрал озноб, синие очи с белыми зрачками ослепили сквозь призрачную стенку, и он, не выдержав этого взгляда, крепко зажмурился, ему тут же почудилось, что всю гору кружит и несет куда-то прибойная волна, и он, жалкое животное, безмолвно вопит на ней о пощаде.
Как будто кто-то мог его услышать. Эта прорва вод, ветра и огня? И только он и способен был себя понимать и слышать. Он долго сидел, зажмурившись, но и сквозь закрытые веки его зрачков касался раскаленный язык танцовщицы. Только касался, но всякую секунду мог проникнуть и глубже, прямо в мозг, испепеляя все, все, что было и могло еще быть. Воспоминания о севере, письма Егора, образ рыжеволосой девушки с разноцветными нитями на запястьях, целую карту края святого родника. Скверно и унизительно было это ожидание и дрожание в палатке посреди вспыхивающей ночи. Казалось, гроза никогда не кончится и гора рано или поздно снимется с места и рухнет в воронку воды и огня.
Но гора оставалась на месте, и в лицо уже не плескало так часто и ослепительно огнем. Алекс открыл глаза. Ничего не было видно. Как будто он уже погрузился на дно какой-то шахты, провалился в черную дыру в центре космоса.
Дождь еще долбил по провисшим плоскостям полога, а грохотало и пыхало уже в стороне, все глуше… тише…
Оркестр удалялся за своей танцовщицей с незабываемым взглядом.
Алекс перевел дух.
Дождь редел и уже не хлестал с такой силой и непонятной яростью по листве.
У него перед глазами стояли глаза танцовщицы. В общем, и не глаза, а вспышки абсолютного безмыслия, как бездны ничто. Да, как будто он заглянул в горнило безвременья. Это была чистая энергия, начало начал. И там не было ни крупицы сознания. Белое пламя, и все. Но ведь Алекс же сознавал это? Он знал, что находится здесь, на горе в соснах и травах, в этой точке пространства и времени, расцветающей мгновенно множеством иных смыслов.
Он лег, распрямляя затекшее тело, потянулся с хрустом в ключицах, чувствуя прочную гору под собой и по-детски радуясь сухости и теплу своего эфемерного жилища, тогда как вокруг все хлюпало и журчало, ознобом капель вдруг пробирало полог.
Перед ним снова открывалось поле возможностей, хитрая вязь совпадений и выбора… Утром он мог отправиться вслед за своими новыми знакомыми и отыскать их лагерь где-нибудь на берегу Дальней Реки, — как бы случайно; и снова увидеть лобастое синеглазое лицо рыжей девушки в рваных джинсах и с цветными нитками на тонких запястьях. Или остаться здесь, продолжая держать пост и осаду. Или вернуться в Глинск, в старый каменный дом под вязами и кленами на Тимирязева. Пожалуй, он воспользовался бы методом Мани, будь под рукой монетка и книга, хотя, наверное, это нелепо, но — тоже вариант… Ладно, он дождется восхода солнца и сделает свой выбор. Солнце и будет его монеткой. Утром он увидит, что выпало.