Иван-чай. Год первого спутника
Шрифт:
Каким-то краем души он сознавал, что это ненадолго. Но до нового года все же следовало потерпеть.
Неожиданно в гараж возвратили с полпути злополучный трактор № 152 — он поломался на сороковом километре, не дойдя до колонны. Трактор следовало вернуть Таранику на переделку без всякой оплаты. Но Кузьма Кузьмич распорядился иначе. Он вызвал Мурашко и Муравейко и ткнул пальцем.
— Берите! Заявочный ремонт, первая колонна платит!
Павел, на беду, оказался в гараже.
— Первая колонна платить не будет, — предупредил он.
— Да
— Вот и надо установить причину. И на всякий случай препоручить трактор Таранику, а не козлам отпущения.
— Это мы еще посмотрим! — побагровел Кузьма Кузьмич.
Спорить было глупо: он еще не встретил пока человека, который уступал бы без боя позицию, какая бы она ни была. Он ринулся в контору, выложил на стол кипу бумаги, заправил авторучку и налег на приказ.
Дело было новое, прямо говоря, чертовски трудное. Совсем нелегко оказалось составить бюрократическую бумагу. И слов-то нужных как будто не хватало, и мысль соскальзывала куда-то в сторону. Жалобно скрипел стул, смятые черновики летели в корзину, а сам он тяжело ворочался и вздыхал над столом, будто дрова рубил.
Бухгалтер Васюков любопытно посматривал со стороны, а Эра Фоминична небрежно листала производственный журнал, старалась не обращать внимания на неистового нормировщика. Он был странен: в стенах конторы еще ни одно дело не совершалось с подобным рвением.
Пришел Сашка Прокофьев.
Не глядя на Павла, кося глазами, положил на стол наряд. Сказал как-то чересчур официально:
— Товарищ Терновой, закройте наряд. Больше не работаю.
— Что-о?
— Расчет. Ухожу. На ремзавод.
— Ты что? Сдурел?
— Не ваше дело. Расцените наряд.
Павел вытаращил на него глаза, а Сашка отвернулся, не хотел смотреть. Прикусывал губу и мял пальцами бортик спецовки.
Ну да, он же слово дал на собрании! Принципиальный парень, а чудак! Все у него задом наперед, даже принципиальность. Павел, положим, и сам не раз подумывал: удрать из мастерских, но разве в этом спасение? В лесу обхватные лиственницы, а дорогу из-за них не отводили в сторону.
— Погоди, ты что — князь Курбский? Куда бежать собрался? Я вот приказ сочиняю… Полезный приказ, а ты?
— Да брось, Терновой! Болтовня! А в механическом так и так не останусь! Зимой токаря в избытке, а Кузьма из года в год прячет это, черт знает чем загружает станки!
— Как так?
Сашка безнадежно махнул рукой и губы перестал кусать.
— Если отдел труда не знает об этом, так дальше катиться некуда! Видали, болторезный бездействует?
— Точно, — согласился Павел. — Плашек Лендикса к нему нет, нам это как раз хорошо известно.
Сашка усмехнулся кисло, пренебрежительно.
— А вам известно, что весной эти плашки явятся как из-под земли? Как трактора станут по грязи съедать крепеж, так болторезка начнет крутить. Известно?
Тут уж Павел заморгал, отложил перо. Новое дело!
С
— Ты вот что! — заорал Павел на Сашку. — Ты не будь в натуре князем! Работы тебе хватит и без механического! Работы по горло! Ты же на почетной доске висишь, черт тебя подери! Ну?
— Расчет. Сделайте…
— Никто тебе расчета не даст. Дурь!
Сашка вылетел из конторы, хлопнув дверью. Эра Фоминична прижала к щекам ладони, зажимала уши. Просто безобразие, что позволяет себе этот громогласный бульдозерист! Он, видимо, и в контору не прочь затащить гаражный лексикон!
А Павел схватил телефонную трубку, набрал номер отдела кадров.
— Увольнение Прокофьеву не оформляй ни в коем случае! — закричал он Наде. — Как быть с КЗОТом? Ну, законы сама ищи, а кадры по белу свету распускать не смей! Не согласна? Так я тебя прошу, слышишь? Убеди по-человечески, ну?
В трубке тяжело, с упреком вздохнула Надя.
— Прямо как плохой начальник кричишь… Успокойся и будь человеком. Я же тебя просила не вме…
— Да брось! Я тебе о деле, а ты все о пустяках! — перебил Павел.
А Надя положила трубку.
«Обидел… Зря!»
Ну, а как иначе? Сашка Прокофьев — первый, на кого можно положиться. Если такие парни начнут разбегаться, так никакие новые приказы не помогут. Пиши, спеши, Терновой, пока Ворожейкин еще не вздумал писать заявление об уходе, пока Мурашко с Муравейко терпеливо ржут в курилке. Пиши!
Вечером Павел пошел к Стокопытову.
— Там наш лучший токарь увольняться захотел, так вы ему расчет не давайте, — сказал Павел. — Это у него от малодушия. Передумает еще.
— Кто?
— Да Прокофьев.
— А-а… Ну, расчет я сейчас никому не дам, зарез. Сочиняю бумагу о недостатке рабсилы на капремонт, а отпусти какого летуна, что в тресте скажут? Скажут: просишь людей, а сам их транжиришь.
Максим Александрович выглядел больным. Пиджак его криво висел на спинке железного кресла, ворот рубашки расстегнут, лицо серое, усталое. Но главное — глаза. В них копилась свинцовая усталость, настороженное внимание к чему-то внутреннему, может быть, к сердцу и биению пульса. На столе, рядом с трехцветным карандашом, лежала стеклянная пробирочка, закупоренная ваткой.
Максим Александрович неспешно спрятал пробирку, сказал виновато:
— Стенокардия… Слыхал о такой болезни? Вот, брат…
Павел не слыхал о такой болезни. И название было хотя и по-латыни, но с русским звучанием. Значит, человек до того доработался, что подошел к стене. Даже уперся в какую-то стену лбом, дальше ему некуда.
— Сосуды того, не в порядке, — грустно пояснил Стокопытов. — Теперь ни водки, ни табаку, ни горячего, ни холодного… Дожил, Максим! — И такая тоска вдруг плеснула из равнодушных, свинцовых глаз, что Павел проникся сочувствием к Максиму Александровичу.