Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)
Шрифт:
— Ясно мне все, — перебил дьяка великий князь. — Вборзе соберу яз тайный совет. После скажу тобе, кого звать на совет. К сему совету днесь же почни готовить мне вместе с Бородатым и подьячими список всех ворогов наших новгородских; все жалобы на них и все вины их от доброхотов соберите. Ищите вины со тщанием, дабы суда им не минуть. Помни, Федор Василич, надобно нам, опричь суда, еще страхом великим устрашить не токмо за живот свой, но и за богатства свои; страхом разорения и нищеты одних покорить собе, а других, которые за нас
Фиораванти явился к великому князю с большой радостью и благодарностью за совет съездить во Владимир на Клязьме. Он был в восторге от владимирского зодчества.
— Государи, — говорил он, обращаясь через толмача к обоим великим князьм, — благодаря вашему доброму совету яз уразумел красоту и мастерство русское. Я заготовил уж там все чертежи для нового строительства церкви Успения богородицы.
Иван Васильевич, со тщанием разобравшись в чертежах храма и много расспрашивая маэстро Альберти, одобрил их, сказав:
— Мыслю, не токмо сохранил ты русскую суть в храме сем и красоту его, но и много в нем улучшений изделал. Светлей храм-то у тобя будет. Удлинил ты собор на одну треть против володимирского — от сего стройнее он. Любы мне и барабаны, которые у всех пяти глав украшены небольшими столбиками меж окон, любы и карнизы узорчатые.
В покои великого князя вошел взволнованный дворецкий Данила Константинович, держа в руках какой-то ларец. Взглянув на него, Иван Васильевич сразу почувствовал что-то неладное. Протянув руку Фиораванти, он сказал милостиво:
— Вельми доволен тобой, маэстро Альберти. Утре буду у тя за Андроньевым, в Калитникове. Буду твои новые печи кирпичные глядеть и прочее, что там деешь…
Фиораванти, поняв, что прием окончен, поцеловал руку государю и вышел.
— Много учен и разумен сей мастер, — сказал великий князь. — Верю яз, сотворит он дивный храм.
— И польза от него, — добавил дьяк Курицын, — мастерам нашим будет великая…
Но Иван Васильевич перебил его:
— Беспокоит мя готовность наша. Не забудь, Федор Василич, дабы все у меня в руках было для суда и розыска грозного в Новомгороде. Потрудись со Степан Тимофеичем…
Великий князь судорожно вздохнул и добавил:
— Сошло бы все с Ахматом, да упредить бы нам круля Казимира!
— У нас днесь пред обедом краткая дума со Степан Тимофеичем…
— Государь-батюшка, отпусти мя на думу сию…
— Иди, сынок, иди, — устало, вполголоса произнес Иван Васильевич.
Когда все вышли, Данила Константинович нерешительно подошел к великому князю, разглядывавшему чертежи храма. Иван Васильевич тревожно поднял голову.
— Прости, государь, челобитье к тобе от инокини Досифеи, — сказал дворецкий и добавил дрогнувшим голосом: — От Дарьюшки…
Иван Васильевич резко отодвинул чертеж и глухо спросил:
— Худо
— Соборовалась…
Данила Константинович заговорил взволнованно:
— Молила она. Таково она жалобно молила. Не смею токмо…
— О чем молила-то?
— Тобя повидать хочет, государь. Пусть, грит, токмо войдет на миг, гляну токмо в последний раз…
Дрогнули губы Ивана Васильевича, взгляд остановился. Потом встал он и заходил вдоль покоя.
— Приготовь, Данилушка, колымагу, — торопливо заговорил он, — токмо не мою, а свою. И кологрива своего возьми, дабы никто не знал, что яз с тобой еду…
Всю недальнюю дорогу от хором до монастыря думы, как тучи, наплывали на Ивана Васильевича. Но приходили к нему не те думы, в которых сам он волен, а другие, которые идут без спроса, словно из далеких стран, когда-то во сне виденных. Видения пред ним идут из прошлых лет, когда не только много было горького и тяжкого, но были и светлые люди и светлые дни…
Вот и монастырь. Великий князь пошел по темным сеням следом за игуменьей и Данилой Константиновичем. Игуменья сама не вошла в келью Дарьюшки, а только впустила посетителей.
Дарьюшка лежала в том одеянии, в каком в гроб кладут, и на черной рясе особенно белым и прозрачным казалось лицо ее, будто умерла она. Только, когда государь подошел ближе к ней, опущенные ресницы ее дрогнули, глаза широко открылись и, узнав его, засияли и осветили все лицо ее. Столько счастья и радости было в этом взгляде Дарьюшки, что показалась она ему здоровой и прекрасной.
Молча сел великий князь у изголовья и нежно положил руку на лоб Дарьюшки. Дрожащими, слабыми руками она схватила его могучую руку и, сдвинув ее к устам своим, припала к ней долгим поцелуем.
Они оба молчали. Но вот губы ее слегка зашевелились у ладони его, и государь отстранил свою руку, чтобы лучше слышать, что говорит она.
— Иванушка мой, — услышал он шепот, — спасибо, родной. Умру ныне с радостью в сердце. Не забыл ты меня, Иванушка…
И вдруг что-то сорвалось в груди Ивана Васильевича и, всхлипнув, простонал он с тоской:
— Вовек тобя не забуду, свет мой милый…
Не отрывая глаз, жадно глядела на него Дарьюшка сияющим взором:
— А ты не горюй. Все мы к Богу уйдем, а там, может, опять встретимся, Иванушка…
Она помолчала и продолжала так же ласково и умиротворенно, светлая и счастливая:
— Ну, иди, Иванушка. Много дел-то у тя. Государь ведь ты. Иди. Дай перекрещу…
Иван Васильевич наклонился к Дарьюшке. Она перекрестила его, а он поцеловал ее в лоб и стоял молча, одеревенев весь, чувствуя, как дрожат его руки. Видел он, как перекрестила Дарьюшка и брата своего Данилу и облобызала его. Потом, опять обратив глаза на великого князя, нежно, с глубокой верой промолвила:
— А мы с тобой встретимся в жизни вечной. Душеньки наши там встретятся, и враз узнаем мы друг друга…