Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Он с силой ухватился за края холодной рамы опущенного до предела вагонного окна. Город уже остался далеко позади. Такой знакомый, пыльный, обветшавший родной город, по которому он бродил днем, вглядываясь в лица людей и ища какого-нибудь подтверждения грядущих событий, каких-нибудь признаков надвигающейся бури. Ничего похожего! На главной улице, как всегда, перед магазинами сидели торговцы и пили предобеденный кофе; какая-то женщина шла, вульгарно постукивая своими деревянными сандалиями по тротуару; ласточки, усеявшие телеграфные провода, делали их похожими на нитку черных бус.

Корфонозов ходил и к сожженному клубу. Сквозь щели в обгоревших стенах виднелся противоположный берег реки и холм. Среди развалин валялись обуглившиеся балки; стены соседних домов были еще мокрые и черные от копоти. Мальчишки стояли вокруг,

разинув рты, медники и котельщики работали в своих лавчонках — как всегда, стучали молотки, стонала медь, но в этом старом квартале города даже в кажущемся равнодушии людей, занятых своей работой, ощущалась тревога. Он поймал на себе несколько враждебных взглядов, услышал брошенное ему вслед двусмысленное замечание, а за спиной его виновато прервался внезапный взрыв хохота…

Все это невольно мелькало в памяти, пока он стоял у окна, держась за раму и покачиваясь в такт постукиванию колес, словно кланяясь печальному августовскому вечеру и всему, что проплывало мимо. «Глупость и ложь! Ложь, ложь!» Когда же наконец поезд войдет в туннель, пробитый в горе, и эта навязчивая мысль перестанет истязать его сознание?

«Все дозволено, но не все полезно. Не позволяй чему бы то ни было овладеть тобой. Я пренебрег этим правилом и теперь лишился свободы выбора… Но ведь никто не свободен, все находятся в плену. Дуса — в плену у мании вечного ухаживания, любви и материнства любой ценой; я — у моего честолюбия; Кондарев — у идеи могущества пролитой крови; Янков — у страха не потерять партию, то есть ту повседневную деятельность, с которой он свыкся… Жить — значит быть в плену у чего-то».

Он направился к дому Янкова. Как только он вошел в зацементированный дворик и увидел у стены увядшие мальвы, на которые только что выплеснули сверху помои, деревянные кровати, вынесенные на солнце и облитые керосином — от клопов, чувство уныния и безнадежности в нем усилилось. Разве можно ждать чего-то героического от человека, который живет в такой обстановке?

Поезд с грохотом промчался по мосту. Берега реки живописно заросли вербами и вязами. Внизу мутно зеленела застоявшаяся вода.

…В тесной сумрачной комнатке, в которой дети вечно создавали беспорядок, на жалкой коечке, заполняя ее до краев своим телом, лежал Янков. Вокруг него сидели члены партийного комитета. Янкова лихорадило; он лежал неумытый, взлохмаченный, со следами сажи на лице; ночью он помогал тушить пожар, промок и простыл. В его взгляде Корфонозов прочитал страх, что может не встретить сочувствия, и немой тревожный вопрос: «С кем ты, майор? С теми, которые хотят столкнуть наше движение в пропасть, с авантюристами или с нами?» В Коминтерне, мол, не имеют ни малейшего представления о том, что у нас происходит, хотят за тысячи километров от нас нами командовать. Партии следует перейти на нелегальное положение, в противном случае она будет разгромлена… Это самоубийство и безумие. Но нашлись люди, сочувствующие им. Они называли его трусом и доктринером, устраивали тайные собрания, создали комитет действия, и притом тайно от него!..

Браня, убеждая, угрожая, Янков с трудом шевелил своими побелевшими, потрескавшимися губами и дважды ударился головой о железную спинку кровати.

В том, что говорил Янков, не было ничего ни нового, ни интересного. Интересны были только дела в К., потому как зашли очень далеко. «А мы там едва ли отдаем себе отчет, какую страсть и энергию вкладывают наши люди на местах», — подумал Корфонозов.

У него было на сей счет собственное мнение. Он не признавал нейтралитета. Почему, если все выглядит совершенно логично и разумно? «Собираем в свои ряды разбитые после переворота крестьянские массы, не поддаемся на провокации, дожидаемся, пока буржуазия проведет выборы, чтобы узаконить узурпированную ею власть, и победим на этих выборах. Если же нас не допустят к власти — будем думать о восстании…» Последняя мысль, сформулирована я Янковым, да и некоторыми другими товарищами из Высшего совета партии, изрядно попахивала утешительным обманом — только бы не начинать восстания теперь. Точкой зрения других было восстание, и это решение было принято на заседании 6 и 7 августа. Восстание, но подготовленное! А так как в верхах и слышать не хотят об отсрочке, совершенно очевидно, что оно будет подавлено. Тогда для чего же восставать?

Если быть интеллектуально честным перед самим собой, нельзя лукавить, оправдываясь

тем, что якобы не вникнул в существо дела! На заседаниях военно-технического комитета и ночами часто в уме его мелькали и такие мысли: «Необходимо нанести удар по реакции, изобличить темные силы, группирующиеся вокруг дворца и Лиги. Иначе бездействие будет означать примирение и слабость. Если мы не готовы понести жертвы, как же вести борьбу?» Но тогда почему же его возмущали доводы Кондарева? Из-за сестры или потому, что такое толкование оскорбляло его нравственное чувство? Выходит, он еще не готов перейти рубеж, за которым надлежало следовать логике революции и вообще политической борьбы, от Адама и Евы до наших дней. На полях сражений он перешел его не рассуждая, а сейчас фарисейски возмущается… А может, причиной этого были предчувствия, сны, недоверие к этим людям, его собственное мнение, не принятое во внимание? У него, бывшего офицера с большим боевым опытом, не было сомнения, что военные круги, совершив переворот, готовы встретить восстание во всеоружии — правительство ждало его, чтобы избавиться от коммунистов. Корфонозов не верил ни на грош тем офицерам софийского гарнизона, которые считались единомышленниками: в решающий момент они могут уйти в кусты. И сколько их было таких?

Продолжая стоять у открытого окна пустого купе и покачиваясь вместе с вагоном поезда, взбиравшегося на крутой подъем, он ответил себе: «Меня отталкивает то, что все предрешено». Но тут же осознал, что снова лукавит. Нет, дело было в другом. Он это заметил и сегодня, когда зашел к Янкову, а понял уже давно и все же не хотел признаться себе в этом…

Поезд остановился в Звыничеве. На платформе не было ни одного пассажира — после переворота поезда ходили почти пустые. Одноэтажное строение с навесом вместо зала ожидания, окошечко билетной кассы, десяток кур и несколько ульев, колодец, на отполированном от постоянного прикосновения рук барабане которого отражался багрянец вечерней зари, посеревший лужок, маленький фруктовый садик и в километре — село.

В купе вошел проводник, зажег ацетиленовый фонарь и вышел. Корфонозов закрыл окно — поезд должен был войти в длинный туннель. Пар локомотива с шипением облизывал грязный щебень вдоль линии. Поезд тронулся, и чемодан затрясся в багажной сетке. Корфонозов присел на диван. Несмотря на скудость своих средств, он ехал в вагоне второго класса — привычка, оставшаяся с офицерских лет. И то, что избегал общества простолюдинов и любил ездить с удобствами, говорило о нем весьма красноречиво. Внимание его снова сосредоточилось на размышлениях, прерванных остановкой поезда. Он попытался бежать от них, однако мыслительный процесс продолжался помимо его воли.

С пронзительным ревом поезд вошел в туннель, заполняя его оглушительным грохотом. И снова — воспоминания, сомнения, мысли, будто прорвалась невидимая запруда. Он уже не мог остановить движения ссученной нити мысли, не мог ни задержать, ни оборвать. Ведь это правда, правда!.. Напрасно ты пытаешься бежать от самого себя. Это «что — то» есть ты сам, ты сам! Видишь, какой ты!.. Кто виноват, ну кто? Отовсюду — от пола, где отдается биение стального сердца локомотива, от взвизгивающих колес, трущихся о рельсы, с потолка, где поскрипывает крыша вагона и ядовито-зеленым светится лампа, из черной пасти туннеля, наполненной едким дымом, — отовсюду стучала, грохотала, скрипела, визжала, стонала и ухмылялась простая, жалкая, глупая истина: он ни во что не верит и от озлобления, от ущемленного самолюбия стал членом партии, которая ему претит, а на деле остался все тем же офицером; с точки зрения социологии он просто ликвидатор, назначенный самим собой на эту роль в утешение за свою обанкротившуюся жизнь; и не из какого другого желания, а из желания мстить вошел он в состав центра, мстить за себя, за свою семью, за сестру… и ничего другого тут нет… Кому мстить, кому и за что? Бывшим своим друзьям, оставшимся на службе, господам из военного министерства… Хо-хо, он хочет сыграть с ними хорошенькую шутку, раздавить их, увидеть валяющимися у своих ног, а в то же время испытывает неприязнь и к другим из-за бесконечной болтовни, споров, наивных расчетов на какие-то массы и классы… Классы? Какие классы могут быть у нашего крестьянского народа? Слова, теоретические оценки, лживые, пустые слова! Армия ждет, чтобы раздавить их и его вместе с ними, потому что возврата к прошлому быть не может… Из-за глупости и злобы, из-за гордости и злобы…