Иван Кондарев
Шрифт:
Крестьянин вышел, женщина в комнате за стеной принялась ворчать, но Радковский шикнул на нее и вскоре принес и поставил на стол зеленый кувшин с водой и чашку.
— Отдыхайте. Я опущу занавески. Смотрите, чтоб малыш не догадался, что вы тут, ребенок ведь… А я пойду, чтобы не терять времени, — сказал он, опустил перкалевые занавески на окнах, оглядел побеленную комнату, соображая что-то, и, кивнув, вышел. Хлопнула калитка, и в доме наступила тишина. За стеной, в сенцах, женщина что-то уронила на пол…
Кондарев прилег на кровать и укрылся своим пальто. Едва положив голову на подушку, он услышал учащенное биение сердца. Тело его продолжало дрожать. Вдруг у него закружилась голова и к горлу подступила тошнота. В памяти беспорядочно, без всякой связи мелькали
«Ошибка! Ошибка! Ошибка! Как ты мог? Как ты мог?»- настаивал будильник, и в зависимости от того, что думал Кондарев, будильник находил какой-то ответ. «Надо его чем-нибудь накрыть», — решил Кондарев, открыл глаза и хотел было встать, но женщина в другой комнате завертела свою прялку, и та, казалось, увлекла за собой весь дом. За нею понеслись и лошади на шоссе, и он снова увидел лежащего навзничь агонизирующего кмета с закинутыми за голову руками, корзинку с рассыпавшимися овощами и веселое утреннее солнце, осветившее противоположный холм. В огороде торчал прут с красной тряпицей, и эта тряпица, вобравшая в себя солнечные лучи, врезалась в его память, так же как козьи тропки в буковом лесу, куда он бежал, миновав огороды и речушку за ними. Потом — дорога через лес, вконец измучившая его вылезшими на поверхность корнями деревьев, какой-то сырой овраг в море лесов. Когда он шел по этой дороге, душа его переполнилась мукой, черной тучей сгустилась в ней злоба, и к нему невольно стали возвращаться старые мысли фронтовых времен, но мука не исчезла, напротив, она питалась ими, как жук древесиной…
Взгляд его шарил по комнате, в которой он уже бывал, но так ни разу и не успел ее осмотреть. Сквозь перкалевые занавески процеживалось теплое сентябрьское солнце. Стол с голубой скатертью, свисающей до пола, будильник, тщетно пытавшийся взять верх над прялкой, зеркало в деревянной раме и портреты на стенах принадлежали другому миру — такому спокойному и тихому, что, казалось, и не имели ничего общего с действительностью.
Не столько само убийство, сколько воспоминание о том просветлении, которое он ощутил перед случившимся, терзало его рассудок. Это просветление напоминало ему синие гребни Балкан на рассвете, с них он и упал в бездну ужаса и мрака… Не были ли обманом переживания той ночи?
Прялка неожиданно умолкла. На самом пороге яростно закукарекал петух. «Это невозможно, это невозможно!»- настойчиво твердил будильник… В соседней комнате проснулся мальчуган и попросил есть.
— Возьми себе хлеба из шкафа. И закрой его, — сказала женщина.
Кондарев представил себе, как сидит она на глиняном полу перед прялкой, раскинув босые ноги; белая косынка сползла на шею и приоткрыла тонкие и прямые темно — русые волосы. Такой он увидел ее в полуоткрытую дверь, когда Радковский вел его сюда.
…Итак, если бы он не посмотрел на кмета с такой ненавистью, это была бы капитуляция, а не борьба. Просто надо было выждать, но тот не ждал. Тот узнал его и схватил за горло, и это переполнило чашу; не было больше сил хладнокровно глядеть в эти глаза, видеть ехидную усмешку и чувствовать на своей шее живые тиски… В них обоих заговорила ненависть… А крестьянин со свиньей его не ненавидел, а презирал и терпел… «Погубил меня», — сказал ему вслед. Теперь его затаскают по судам и следствиям… Потеряет столько времени, изведет столько денег… Значит, нравственные страдания действительно очень велики, как утверждал минувшей осенью Анастасий, порабощенный светом… «Свет — это красота», — говорил и Христакиев…
Кондарева охватила лютая ненависть к ним обоим.
Чтобы застраховаться от метафизики, он намеренно всячески подавлял ее в себе. Устранил ее из своих «жизненных расчетов», а теперь вдруг, при первой же возможности, эти призраки воображения выползли на свет.
Мальчонка выскочил во двор, волоча мимо окна какую — то жестянку. Прялка снова увлекла за собой весь дом.
Иван вспомнил, что несколько
«Очистите насколько возможно идею от неизбежного метафизического элемента в ней, чтобы остался только ее простейший, практический смысл, доступный даже для собаки, и эта идея станет значительной, весомой».
— Какая глупость, — прошептал он, сунув записную книжку в карман.
…Отравлен, отравлен еще с самой ранней юности, когда внушили ему отвращение к жизни и заставили искать спасения в книгах. Герои Булаира и Одрина, [123] шарманка в публичном доме «Два белых голубя», куда каждый субботний вечер мелкие чиновники, мясники и прочие отправлялись развратничать с дочерьми своих соседей из Кале, все эти христакиевы, джупуновы, Христина…
123
Булаир — населенный пункт в Турции (Галлиполийский полуостров), где болгарские войска сумели устоять перед превосходящими силами противника и спасти фронт от прорыва (январь 1913 г.). Одрин — имеется в виду Одринская (Адриано — польская) операция в марте 1913 г. во время второй Балканской войны, когда болгарская армия сумела одержать решительную победу над превосходящими силами турок.
Он посмотрел на свои ноги, свисавшие до самого пола, на пыльные башмаки, затем его взгляд, поблуждав, остановился на фотографиях, висящих над столом. Радковский в солдатской форме в липовой резной рамке; его жена с младенцем на коленях; похороны (вероятно, свекра или свекрови) — снимок совсем выцвел. На переднем плане — поп у гроба с кадилом в руках, вокруг — опечаленные родственники. Вот так будет и с кметом, но более торжественно… Откуда он знал этого человека, где довелось им встречаться? Все обойдется, теперь кмет мертв, а тот, со свиньей, не знает моего имени… — подумал Кондарев. Потом вдруг, как это уже случалось сегодня, он вспомнил ласточек. Они сопровождали его, когда он пересекал сельский выгон, привлеченные тучей мошкары у него над головой. Он боялся, как бы этот птичий эскорт не привлек внимания какого-нибудь пастуха, и стал отгонять ласточек камнями, но те стрелой проносились возле него, нисколько не пугаясь, точно так же как сейчас в голове его проносятся самые разные мысли… И так же беспомощен он сейчас, а ведь считал себя хорошо защищенным от всяческих душевных потрясений…
В нем крепко засела злоба и грызла его, как ненасытный зверь, а рассудок его при этом — блуждал… Злоба — крайний предел, за которым начинается пропасть отчаяния, но ведь он же — Кондарев, фронтовик и нигилист! А там уже нет спасения, там все теряет свой смысл… Тогда выходит — прав Анастасий Сиров, а вместе с ним прав и Христакиев. Революция превращается в иллюзию, в напрасно пролитую кровь, и на ее место приходит… царство божие…
«Божие! Божие!»- подхватывает будильник, а прялка то останавливается, то снова начинает его нервировать, потому что мешает сосредоточиться и слушать, что происходит снаружи…
Нет, он еще не совсем потерял голову, если после всего добрался-таки сюда, чтобы уладить вопрос с отрядом. Убийство это припишут Ванчовскому и его людям, пошлют в горы карателей…
Он провел рукой по своему небритому лицу и вздохнул. Минуты тянутся убийственно медленно, и нет у него никакой опоры, нет!.. Если бы он продолжал свой путь пешком, все могло бы быть совсем иначе… Откуда он взялся, тот, со свиньей? «Один господь бог над нами да черная земля под ногами»…
Женщина вышла во двор и долго не возвращалась. Потом прялка снова зажужжала, а крестьянка запела. Значит, успокоилась, забыла о его присутствии. Так-то лучше. Как всякую женщину, ее пугают такие дела, и поэтому нельзя ей доверять. Она пела тихо, но до него долетали отдельные слова песни, которые он сразу же забывал. Потом голос ее стал громче, и, когда прялка остановилась, Кондарев ясно услышал целую строфу: