Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Снова сверкнула молния, и снова Христакиев увидел облако, на этот раз огромное, как гора венецианского стекла цвета вермута. И жену свою увидел, удивленную, зачарованную…

Нет, не этот цвет, а рубиновый. О, и рубин тоже ложь, но он опьяняет. Торжество опьянения! Только оно приближает нас к истине, через опьянение приходит познание, безрассудная сопричастность явлениям… И вот душа пирует, а разум начинает восхищаться и служить ей — изрекает парадоксы, становится остроумным, отказывается от поисков вечной истины… Становится шутом!

Вдруг кружевной занавес сбился в пену в верхней части окна, захлопали оконные рамы, и вместе с ворвавшейся горячей волной над городом затрещал сухой гром, и зеленоватый свет плеснулся в комнату. В тот же миг, будто сраженный молнией, задребезжал на столе медный кувшин и скатерть заколыхалась, словно развевающийся подол платья.

Антоанета

кинулась затворять окно. Во вспышке следующей молнии Христакиев увидел ее оголившееся бедро, стройную ногу, пряжку подвязки, холодно блеснувшую на смуглом теле. Натиск бури был так силен, что жена его не могла справиться с окном. Полы ее капота распахнулись, буря разметала их, и они обвились вокруг ее бедер.

Он оставил виолончель и, подойдя к ней, из-за ее спины нажал на обе створки окна и затворил их. Новый, еще более сильный удар грома потряс город, и в блеске молнии Христакиев увидел тонкую, изящную шейку жены. Она испуганно прижалась к нему, и он почувствовал тепло ее трепещущего тела. «Опьянение, которое приобщает нас к познанию…» — промелькнуло у него в мозгу, пока он расстегивал пуговицы на ее одежде. И когда снова блеснула молния и озарила голубоватым светом обнаженное тело жены, напряженное, как смычок, и он встретил ее испуганные, лихорадочно выжидающие глаза, полные сладостно подавляемого ужаса, он с внезапной страстью жадно обнял ее и, целуя плечи, понес ее в спальню…

— О Алекси! — тихонько вскрикнула она, и он уловил в ее голосе такую преданность, которая распалила его еще больше…

11

В тот же вечер Кольо Рачиков торопливо шагал к дому Дусы.

Еще в четыре часа дня книготорговец Сандев, который, как было известно Кольо, поддерживал связь с Анастасием, передал ему письмо с восковой печатью и попросил немедленно отнести его красавице вдове. Но явиться к ней в потертой ученической курточке, старых брюках и нечищеных башмаках Кольо не отважился, а, получив письмо, сразу же побежал домой, облачился в синий шевиотовый пиджак с высоко подложенной грудью, в такие же брюки и пристегнул булавками к рубашке из домотканого полотна желтую манишку. Он не ограничился новым костюмом, из-за которого вел долгую войну с отцом, но и побрился, хотя в этом не было никакой надобности, и даже напудрился, чтобы скрыть веснушки. Туалет отнял у него довольно много времени. Кольо поссорился с сестрой, которой не терпелось узнать, почему это он так прихорашивается, и только в пять часов отправился в верхнюю часть города. Но Дуса куда-то ушла, на двери висел большой замок, и разочарованный Кольо вернулся ни с чем. Он долго думал, куда бы ему податься, чтобы убить время до возвращения Дусы, тем более что все время боролся с искушением вскрыть письмо, лежавшее во внутреннем кармане пиджака, и пошел к Лальо Ганкину.

Ганкин, чавкая, поедал колотые грецкие орехи, лежащие перед ним в миске. Он встретил Кольо презрительным любопытством, начал подтрунивать, задирать его. «Смотрите-ка, напудрился даже! Уж не на свидание ли ты собрался?» Они поссорились, Кольо напустил на себя таинственность и важность. Потом, когда они помирились и съели все орехи, Ганкин вышел с Кольо на улицу и не желал уходить, пока не узнает, куда тот направляется. Они присели на скамью под чьим-то открытым окном с опущенными занавесками. Шел восьмой час, закат окрасил небо в алый цвет, духота усилилась. Вдруг сзади из окна выскочил молодой человек в широких галифе, рубахе и с балалайкой. Как только его лакированные сапоги коснулись земли, балалайка затренькала, молодой человек заиграл казачка и, проплясав полкруга, остановился перед растерянными и восхищенными приятелями. Поклонившись, он представился:

— Вадим Купенко.

Оказалось, что он русский, маляр, с недавнего времени снимает у хозяев эту комнату и после обеда лег поспать, потому как «выпил сто двадцать пять», что ему только-только исполнилось девятнадцать и знает он много разных фокусов и непристойных песенок — научился в гражданскую войну — и что вообще он презабавный парень. Кольо даже рот разинул от удивления и на какое — то время позабыл о своей важной миссии. Только когда городские часы пробили восемь, он расстался с компанией. Ганкин предпочел ему общество русского.

На дороге вдоль реки горячий ветер поднимал тучи пыли. Кольо зажимал нос и злился, что выбрал этот путь и новый его костюм весь пропылится. «Все ж хорошо, что я иду к ней вечером и в этом костюме. Вечером все выглядит как-то по-иному, люди становятся романтичнее, особенно женщины… Она, может, даже пригласит меня в гости, особенно если пойдет дождь… Интересно, ответит она на сей раз?..

Видимо, ее мало интересуют эти письма», — рассуждал Кольо.

В том, что письма были от Анастасия, он был уверен, ведь в книжной лавке Сандева Кольо проводил ежедневно по часу, а то и по два. Но что это были за письма, он не знал, хотя только за последнюю неделю отнес ей уже два. Он воображал, что Анастасий в отряде, и не мог понять, как эти письма приходят сюда. Дуса их брала, но при нем не читала, и Кольо уходил от нее в полном недоумении: кто он — «любовный герольд» или связной повстанческого отряда? Тайны, тайны, запутаешься в них! Вечно встреваешь куда не надо, черт побери… Еще влипнешь в историю!.. Но что делать: поручения эти ему приятны, потому что связаны с Дусой. Хоть бы Анастасий не был в нее влюблен или она в него… Но даже если и так! Ведь Кольо может ее видеть, говорить с нею… А сам-то он влюблен в нее или нет? Сложный вопрос! Во-первых, он и теперь продолжает любить подлую и коварную Зою, недостойную его любви. Он любит ее, и его, как настоящего мужчину, не может разочаровать женская глупость. Каждая женщина нормально глупа, доходит до нее все поздно, да и вообще что смыслят женщины в одаренных людях? Пока мужчина не станет знаменитостью, они его не замечают… Итак, он мужественно любит Зою и еще докажет ей при случае, что стоит в тысячу раз больше ее офицеришек. Но Дуса — женщина опытная. Она поймет, что он за человек, и он доверит ей столько всего!.. В конце концов, почему бы ему не влюбиться в нее, хотя она намного его старше. Ведь и он не ребенок: знает жизнь! Хватит считать его несовершеннолетним… Важна душа, а не возраст. До чего же глупы люди! Из-за предрассудков бегут от своего счастья, заблуждаются и законами хотят обеспечить себе свободу, а выходит все наоборот — несчастья и снова несчастья… Как с этим прокурором: умный ведь человек, но забил себе голову всякими государственными идеями…

В сущности, Кольо не осмеливался дать ответ на свой вопрос и лукавил с собой, зная, что влюблен в Дусу по уши.

Он почти каждый вечер ходил мимо ее дома только затем, чтобы увидеть ее и поздороваться. Среди преторианцев не раз заходила речь о ее красоте и о том, что у нее есть любовники и среди них какой-то часовщик; говорили и о ее брате, который пользовался у них уважением. Но, став «любовным герольдом», Кольо влюбился в нее без памяти. Это произошло с ним, когда он отнес ей второе письмо. Дуса как-то неожиданно распахнула перед ним дверь, он даже не успел постучать. Увидев его, она вздрогнула, но тут же рассмеялась, и в глазах ее загорелись зеленоватые искорки, такие по-женски бесстыдные и такие искушающие, что глаза эти показались ему бездонной пропастью, и он готов был ринуться в нее очертя голову. С той поры он не мог их забыть, и при каждом воспоминании его охватывало необъяснимое волнение и неудержимое желание видеть Дусу.

«Пришла моя дама, свет горит», — радостно подумал он, как только свернул с площади на улицу, где жила Дуса, и увидел освещенные окна дома. Горячий воздух ощущался здесь еще сильнее, ветер чуть не сорвал у него с головы фуражку. Кольо сунул ее под мышку (эта смятая лепешка никак не сочеталась с новым костюмом). Но прежде чем постучать в дверь, взял фуражку в руку. С радостным волнением в сердце вслушивался он в знакомые шаги. Дуса спросила: «Кто там?» — и открыла.

Она только что вернулась из гостей и еще не успела переодеться. Черное декольтированное платье с короткими рукавами, янтарное ожерелье, тяжелые серьги, как огромные капли. Свет лампы, заигравший в них, вызвал у Кольо восторг. До чего ж красива эта женщина! Какой радостью наполняет его душу один ее взгляд! Кольо пылал от смущения, едва не заикался, бессвязно объясняя, что снова принес письмо, и робко взглядывал на нее. Не надо было говорить ей сразу, зачем он пришел. Она опять возьмет письмо и не пригласит его войти. На фоне лестницы с расшатанными перилами, застланной потертой дорожкой, в просторной прихожей Дуса выглядела голубкой в большой старой клетке. Это впечатление поразило Кольо и вызвало в душе его новый порыв преданности.

— Входите, входите, скорее закрывайте дверь, а то пыль какая и духотища! — Дуса посторонилась, и Кольо вошел.

— Я заходил к вам в пять, в пять с чем-то. Вас не было, поэтому вот в такое время…

Пропустив Кольо вперед, она указала ему на лестницу.

— Я была в гостях. Хотела еще остаться, да вспомнила, что у меня окна открыты.

Он с упоением слушал ее голос у себя за спиной, шуршание платья, ощущал тяжесть ее тела в скрипении ступенек.

В гостиной Дуса отворила боковую дверь, первой прошла в соседнюю комнату и убрала с миндера брошенное там одеяло.