Иван Кондарев

Станев Эмилиян

…Потянулся к ружью, чтобы выстрелить, Да дитя проснется. Потянулся, чтоб вытащить саблю. Да дитя напугается. И смело он поднял руки…

С нежной скорбью закончила она песню, и Кондарев невольно представил себе синие, враждебно смотрящие на него глаза крестьянки, взгляд, который она бросила, когда он входил сюда. Вероятно, оборвалась нитка и она ее связывала… «Дитя напугается… А что было раньше? И что это за дитя? — думал Кондарев, ощущая, как что-то оживает и поднимается в его душе. — Потянулся к ружью, чтобы выстрелить… Да, в те мрачные времена, под игом… потянулся к ружью, чтоб выстрелить,

но ребенка… испугался. Или как это? Ну ладно, пусть не так… Дитя спало, и ради него он не посмел, и… и ему связали руки… А, понимаю! — воскликнул он про себя, поняв вдруг смысл. — Да ведь это совсем как со мной сейчас… Не ребенка, а самого себя я напугал… И вот на тебе — царство божие, совесть, страх, старые призраки… Что я делаю? С кем я? Неужели снова один с самим собой?» И он напряг слух, чтобы услышать продолжение песни, но крестьянка перестала петь.

— Генчо, иди сюда, родненький, прогони кур, чтоб не лезли в дом. Кышш! — крикнула женщина и что-то швырнула в сенцы.

Куры закудахтали — видимо, малыш стал их гнать.

«Так оно и есть, я был одинок, один на один с собой, я просто не понял этого и упивался просветлением. Все мне казалось ясным, а ведь это была только поэзия, теперь же дошло до дела, и вот он — ужас… Да, дело и ужас…* Женщина снова запела. Он напряг слух и страстно, с надеждой вслушивался в песню сквозь жужжание прялки:

…Уздечка у него позлащенная. Стремена посеребренные. Седло голубое, атласное. Подгоняет коня-ласточку…

Что это за конь-ласточка? Кто на нем едет? Где он его видел, откуда знает? Не в детских ли снах? Не про него ли пела ему мать, убаюкивая? Не несся ли он прошлой ночью на этом самом коне?

…На небе ясный месяц, Ясный месяц со звездою…

Он вндел себя пробирающимся в черной тени леса, видел и этот месяц и денницу над вздыбленными Балканами. Вот вечерний ветерок прилетел из далеких диких лесов, чтобы обласкать своим теплым дыханием его лицо. Вот заснувшая околица села с бледными, как лик мертвеца, домишками, и родничок под дубом, где он слушал шепот своих мыслей, и белая мгла, выползающая навстречу повозке… Как призраки бродят там рабы и гайдуки. И эти тени, и конь-ласточка, мчащий неизвестного молодца, и связанные руки героя-юнака — разве это не самое ценное, самое верное и самое правдивое в этой стране?

Иван почувствовал, как что-то сжимает грудь, но не понял, что плачет и что слезы эти возвращают его к жизни. Он плакал беззвучно, лишь тело сотрясалось под коротким летним пальтишком.

Вдруг кто-то толкнулся в дверь комнаты и щеколда чуть отодвинулась.

— Генчо, иди сюда! Вернись, говорю! — испуганно закричала крестьянка, и Кондарев догадался, что ребенок пытается открыть дверь. Мать подбежала к нему, но мальчик успел просунуть внутрь свою неровно остриженную головку, и Кондарев увидел его большие испуганные глаза. В ту же минуту женщина схватила мальчугана и заперла дверь.

— Мама, что это за страшный человек? Почему он лежит там? — допытывался он.

— Молчи, молчи! Какой человек тебе привиделся? Никакого человека нет, просто я свалила на кровать одежку… Пошли, сыночек, покрутишь мне прялку, а я тебе налью крушеницы, — сказала крестьянка и быстро захлопнула дверь другой комнаты.

Под окном раскудахтались куры, за стеной снова завертелась прялка… Слова ребенка ошеломили Кондарева. «Во имя тебя, ради тебя стал я страшным. И тот, из песни, тоже был таким, ради тебя дал связать руки свои», — мелькнуло у него в мозгу.

Он встал, задвинул дверную щеколду и сделал несколько шагов по комнате. В зеркале, висящем на противоположной стене, он увидел свое измученное лицо. Лоб стал как бы еще выше, взгляд обратился внутрь, в себя, и глаза, широко открытые, созерцали вовсе не окружающий мир… Радковский задерживался. Солнце клонилось к закату, за навесочки уже были в тени, на улице поскрипывали телеги, люди возвращались с поля.

Прошло еще полчаса,

и хлопнула калитка. Кондарев отогнул краешек занавески и поглядел во двор. Это был Радковский. Едва завидев его, Кондарев решил, что он не сумел уговорить своего человека отправиться к Ванчовскому. Но когда услышал, как он громыхнул дверью и тревожно позвал жену, понял, что весть об убийстве уже дошла и сюда, хотя в Босеве телефона не было.

Радковский быстро вошел и сел на стул.

— Все уладилось. Человек ушел, — тихо сказал он. — Но вам, товарищ, в этой одежде нельзя выйти из села. Лучше я вам дам другую, а вашу положите в мешок…

— Почему? Разве меня кто-нибудь видел?

— Да нет. Но ведь мы должны быть осторожны. Мой малец видел вас, жена сказала, и поэтому… Когда вы переоденетесь, я его обману — скажу, что приходил дядя его из Выглевцев. Так-то оно вернее будет. — И он поглядел на Кондарева холодно и со страхом.

— Ладно, Радковский, неси одежду! — сказал Кондарев, делая вид, будто не замечает, что происходит с крестьянином.

Через несколько минут, переодевшись в драную деревенскую одежду, в колпаке и с мешком за плечами, в котором, кроме его одежды, был хлеб и кусок брынзы, Кондарев благополучно выбрался по оврагу из села и направился к городу…

9

В конце августа, после смерти умалишенной матери, как только отремонтировали и покрасили обветшавший за долгие годы дом, Александр Христакиев оставил свою квартиру на Офицерской улице и переехал с молодой женой в дом отца, занял там самые лучшие комнаты, выходящие окнами во двор.

Судебные процессы поглощали большую часть его времени. Ему осточертело выступать с обвинительными речами против арестованных крестьян, которые входили под конвоем в зал суда, сопровождаемые адвокатами и родными, до смерти надоело выслушивать ходатайства, прошения и составлять обвинительные акты. Он хотел поскорее покончить с этими неприятными делами, чтобы отдаться наконец личным делам и заботам.

Он знал, что среди коммунистов существуют разногласия, и внимательно следил за тем, что происходит в стране. Оппортунизм Янкова беспокоил его больше, чем деятельность Кондарева, который, по имеющимся у него сведениям, связался с анархистами и с отрядом выглевского учителя. Каждый день приносил Христакиеву новые неприятности. В полицейских участках забивали до смерти крестьян, и он вынужден был покрывать эти преступления. Каждый день приходили тревожные сведения из сел, ежедневно всякий сброд — бездари и глупцы донимали его ходатайствами и просьбами, пытаясь внушить ему, будто они делают это из чувства человечности, а в действительности же брали взятки у арестованных. Ходатайствовали и Каракунев, и тозлукский землевладелец, и кмет Гуцов, и даже Никола Хаджидраганов, но самым большим взяточником был Манол Джупунов. Не так давно он ввалился к нему в кабинет, выставив вперед левое плечо, словно преодолевая невидимое сопротивление, и, сбив по-простецки набок шляпу, стал жаловаться, что его батрак с виноградника, на освобождении которого он так настаивал, бросил все и сбежал. Потом вытащил из кармана жилетки бумажку и прочел имена двух мятежников. Об одном из них уже было известно, что это связной отряда, а второй стрелял в солдат. Нельзя ли наказать их полегче? Брат одного из них пользуется большим влиянием, он может им пригодиться: времена, мол, наступили такие, что надо быть поосмотрительней с людьми.

Александр Христакиев играл со звонком, лежавшим на письменном столе, и думал: до чего же распоясался этот обирала. Пользуясь тем, что он его старый приятель и друг их семьи, Манол прослыл героем дня. Сперва он ходатайствовал за своего батрака, затем за своих испольщиков из Равни-Рыта, потом еще за десяток крестьян. Александр Христакиев отказывал или удовлетворял просьбы — в зависимости от случая, потому что в один прекрасный день эти подлые души должны будут выбрать его народным депутатом, и он делал вид, будто не замечает, как они облапошивают людей. Пускай богатеют. Богатство — это авторитет и власть, но эти люди ради денег готовы продать власть и залезть в помойную яму… Ума их хватало только на это. Они не понимали, что сами набрасывают себе петлю на шею. Нет, никогда этот сброд не станет господствующим классом в стране!