Иван Кондарев
Шрифт:
Кольо Рачиков, гимназист в рыжеватом костюме, присутствовавший на дискуссии в клубе, всячески внушал себе, что он непременно сойдет с ума. Да и как не сойти с ума, если тебя постоянно мучают неразрешимые вопросы, если безумие, как он прочел в одной книге, есть не что иное, как непреодолимое страдание? От таких непреодолимых страданий сошли с ума Ницше, Стриндберг, Эдгар По и многие другие замечательные люди, которых Кольо боготворил. Одни лишались рассудка, другие стрелялись, третьи всю жизнь несли в себе свои недуги и становились великими именно потому, что были несчастны. Достоевский был эпилептиком; Байрон избивал мать каминными щипцами; Леопарди отец продержал семь лет в башне, и голова у него была уродливая, шишковатая; Верлен был алкоголиком, и даже Толстой, которого Кольо не слишком уважал за его «травоядные идеи», кончил тем, что бежал из дому неизвестно куда и зачем. Кольо Рачиков делил все великие умы на две категории. К первым он причислял писателей и философов, чьи творения несут на себе печать безумия. То были истинные гении, которые своим даром прозрения постигли
41
Покрывало Майи. — Боги и я индийского ведического пантеона Майя олицетворяла вселенскую тайну, иллюзию.
42
«Homo sapiens» («Человек разумный», 1895–1898) — роман С. Пшибышевского, в котором молитвенно-эротический экстаз сочетается с натуралистическим изображением бытовых деталей.
43
«Сафо» Альфонса Доде (1884) — роман, рисующий нравы парижского полусвета.
Он прочитал запоем множество книг, то лежа на животе на своей высокой железной кровати, то «наедине с природой». Читал, а в голове пылали мысли, он упивался своими страданиями и той сладостной печалью, которая подчас овладевает юными душами и не оставляет их всю жизнь.
В гимназии Кольо учился средне: ему не везло с математикой, которую он презирал, считая, что она ограничивает свободу мысли, но гуманитарные науки давались ему легко, без усилий. В гимназию он ходил без учебников, с какой-нибудь зачитанной до дыр книжкой в кармане, ненавидел всякую форменную одежду и всякие «трафареты», а на своей измятой фуражке носил такую кокарду, какой не найти ни в одной гимназии. На уроках он скучал, а в свободное время играл на скрипке, рисовал или же пытался писать. Во время каникул он объявлял себя свободным гражданином и не признавал никакой гимназической дисциплины.
Неразрешимые проблемы, которые грозили свести его с ума, возникали перед ним не только потому, что «во всей природе нет никакой справедливости, а есть лишь жестокая борьба за существование плюс красота — самое страшное и подлое сочетание, похожее на насмешку над человеком», не только из-за «безумной бессмысленной жизни», но и потому, что ему, Кольо Рачикову, в силу неведомых превратностей и капризов судьбы суждено было жить в дурацком городке, среди убогих людишек, копошащихся, как раки в тазу. Более всего Кольо страдал от гнетущей домашней обстановки, от постоянных скандалов с отцом, стряпчим Тотьо Рачиковым, неисправимым консерватором и самодуром. Неразрешимым противоречием было и то, что, несмотря на свои семнадцать лет, ему приходилось жить не равноправным гражданином, а мальчишкой на иждивении отца, бессильным изменить установившийся порядок. Вдобавок ко всему безысходными были и муки любви, неотступно терзавшие его юную влюбчивую душу.
Перебранки со «стариком» — мать умерла шесть лет назад, — когда старый Рачиков осыпал сына отборной руганью, глубоко обижали юношу и отдаляли его от семьи. В его душу вселилось чувство одиночества, и буйным сорняком разрослось презрение к людям. Кольо черпал силы в книгах, в «равнодушной, но все же утешительной природе», в смутной неугасимой вере в нечто великое и непостижимое. Унизительно быть сыном отца, который под городским костюмом носит деревенский кушак, пишет крестьянам полуграмотные прошения и заявления в суд* который за всю жизнь вряд ли прочел хоть одну книгу, который ложится спать засветло с курами, а встает с петухами. Обидно воображать себя Фальком или поручиком Густлем, а укрываться лоскутным одеялом; мечтать о возвышенном, о сверхчеловеке, в то время когда тебя обзывают дубиной и негодяем лишь потому, что тебя влечет к возвышенному, потому что ты не веришь в их бестолкового бога и не собираешься зубрить законы, чтобы стать адвокатом. (Кстати, откуда взять денег на учение — тоже неизвестно.) Оскорбительно принадлежать по рождению к этим серым людям, которые и знать не хотят, кто ты такой. В конце концов, настоящему человеку не остается ничего другого, как презирать людей, бежать к природе и делиться с ней своими восторгами, а чтобы дать выход мятежному духу, ходить в клуб коммунистов, потому что там можно чувствовать себя свободным и равноправным.
Дом разделился на два враждующих лагеря: отец с дочкой против сына. Столкнулись два рода — род матери и род отца. Оба лагеря заняли позиции в старинном, добротном рубленом доме. Кольо — в комнате, где некогда скончалась его мать, а отец с дочерью — в комнате напротив. В те вечера, когда Кольо не приходил вовремя, отец с дочерью съедали скудный ужин до последней крошки и Кольо ложился спать голодным. Вечно недоедающий, он однажды написал под самодельным ковриком у себя над постелью: «Человек есть непрерывно самопознающееся бытие» — и был горд и уверен, что изрек истину о человеке. Старшая сестра его, Яна, не успевала замазывать подобные афоризмы, написанные карандашом на стенах в минуты ночных размышлений, когда юноша пытался разобраться в окружающем мире. За такими триумфами духа, переживаемыми в полном одиночестве, обычно следовали ежедневные скандалы и склоки из-за пустяков. Старый Рачиков не терял надежды вогнать сына в колею, и соседи со злорадством прислушивались к несмолкаемым ссорам в доме.
Был воскресный, базарный день. Тотьо Рачиков вернулся к обеду немного позже обычного, проводив из конторый последнего просителя. После обеда он решил погреть ноги на солнце и выкупать поросенка. Яна, закончившая школу рукоделия, уселась плести брюссельские кружева. Из ее комнаты доносился слабый перестук деревянных коклюшек. Кольо беспокойно прохаживался по гостиной, подходил к окну и глядел во двор, отделенный от сада подгнившим забором. В огороде на грядках зеленели помидоры и вилась на жердях фасоль, а во дворе перед домом, сев верхом на стул спинкой вперед и покрыв седую голову носовым платком, Тотьо Рачиков грелся на солнце. Возле него на земле стояли два пустых котелка и блестящий медный таз. По двору с хрюканьем бегал только что выкупанный поросенок, на заборе висели пиджак и галстук, а под ними валялся кусок серого самодельного мыла и деревянный гребень.
Старый Рачиков следил за поросенком и время от времени покрикивал на него. Петух успокаивал всполошившихся кур, а под навесом, где лежали дрова, Фриц, пятимесячный щенок пойнтер, которого Кольо подобрал на улице, тявкал на свинью.
«Как он может торчать столько времени на солнце! — злился Кольо, отворачиваясь от этого жалкого зрелища. — Созерцает поросенка и воображает, что скотина лучше растет на солнце, словно это помидоры, которые он, слава богу, не заставил меня поливать, потому что вчера шел дождь. А когда возьмется за поливку, так расходится, будто не помидоры, а его самого поливают прохладной водичкой. И все время насвистывает. До чего смешон этот человек!»
Беда была в том, что старый Рачиков, нарушив свой обычай — дремать после обеда за газетой «Мир», пока не свалятся очки с носа, лишил Кольо возможности вытянуть у него из жилетки пять левов на сигареты. Попросить он не решался, так как отец обычно каждый выдаваемый грош сопровождал унизительными замечаниями, и поэтому Кольо предпочитал самое позорное — воровство. Выйти же из дому без сигарет, особенно в такой день, когда она наконец-то, вняв мольбам, придет на свидание, было невозможно. Черновик письма шелестел у него под рукой в кармане, и Кольо был убежден, что его послание произвело сильное впечатление. Шел третий час, ждать больше было нельзя, и Кольо решил хотя бы ценой унижений раздобыть эти пять левов.
— Слушай, Яна, — сказал он, входя к сестре. — Попроси, пожалуйста, пять левов у старика. Я не смею: ты сама знаешь, что мне он не даст, а сегодня воскресенье и я должен прогуляться.
Сестра склонилась над кружевом. Руки ее проворно перекидывали свисавшие бахромой коклюшки и переставляли булавки. Солнечные лучи, льющиеся в открытое окно, освещали ее пышные черные волосы.
— Иди сам проси! Это не мое дело, — сказала она.
— Почему? Разве тебе приятно видеть мое унижение? Странные люди! Неужели вы не понимаете, что создаете в моей психике комплекс неполноценности? Сходи, прошу тебя. Тебе он никогда не отказывает.
— Он сразу догадается, что это для тебя, — ответила она, не отрывая глаз от работы.
Все уговоры оказались напрасными. Яна не поддавалась, а время шло. Кольо захлопнул дверь, нахлобучил фуражку и решительно двинулся во двор.
По опыту он знал, что есть только два способа выудить деньги у отца: лебезить и увиваться, то есть «подличать», или же идти напролом и настаивать на своем до тех пор, пока отец не бросит деньги ему под ноги, лишь бы отвязался. Второй способ был менее позорным, и поэтому Кольо остановился на нем. Отец ворчал, упирался, бранился, но наконец-таки расщедрился на пять левов, может быть потому только, что ему хотелось вдоволь полюбоваться свиньей, а не ругаться с сыном.