Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Однажды ночью, когда страдания стали нестерпимы, она поднялась с постели и тихонько вышла из комнаты. Ей казалось, что если она спустится вниз, то увидит Костадина. Христина бесшумно соскользнула по лестнице в освещенный яркой луной внутренний двор. Пристройки, где спали Янаки и уставшая за день батрачка, таили под крышей смутные тени. Все безмолвствовало, только от реки доносились голоса лягушек. Теплый ветер, прилетевший с гор, проник сквозь ночую сорочку к ее телу, и она почувствовала, что силы возвращаются к ней и жизнь властно вторгается в кровь. Что ей нужно в этом чужом доме? Тот, кто когда-то привел ее сюда, мертв. Она сама помогла ему уйти в небытие… Она любила его, но не ценила, и ей уже его не вернуть. Нет больше и ребенка; душа ее теперь пуста, как пуста и утроба.

35

В ту ночь с редкими звездами, когда луна уже скрывалась за виноградником,

Кольо Рачиков бежал от казарм к городу и едва ли понимал, куда несут его ноги…

С момента «светлого чуда», «новой красоты», родившихся для него в день восстания, до этой кошмарной ночи он пережил страшные часы. Утром, узнав, что вспыхнула революция, Кольо прошел мимо околийского управления, чтобы посмотреть на убитых, а оттуда подался к Георгиеву, чтобы поделиться своими волнениями и надеждами, да и услышать его точку зрения, уверенный, что и Георгиев на стороне революции. Но учитель крепко-накрепко запер ворота и впустил Кольо только для того, чтобы узнать, что происходит в городе; революцию он назвал мятежом и сказал в заключение, что из этого ничего не выйдет.

«Книжный ум и мелкий буржуй к тому же. Напрасно я так высоко ценил его», — решил огорченный Кольо, выйдя от Георгиева. Он снова пошел к околийскому управлению и там присоединился к команде Сотирова, которая экспроприировала брынзу, сыр, маслины, хлеб. Кольо наблюдал, как бакалейщики, чтобы застраховаться на случай победы революции, сами предлагали бесплатно товары. «Душа в пятки ушла, подлецы! Наконец зашевелился и наш глупый город», — ликовал Кольо. Потом он стал курьером южного фронта — так называлась позиция у вокзала: носил бойцам патроны, встречал прибывающих из сел повстанцев — бегал повсюду, озаренный радостным возбуждением, уверенный, что с мещанством покончено и Зоя теперь посмотрит на него совсем другими глазами. «Скорее бы повымести буржуазию, и тогда все повернется на сто восемьдесят градусов».

К обеду Кольо изменил революционному долгу, чтобы сбегать к дому инженера и посмотреть, как выглядит сейчас их «аристократический» квартал. Квартал был нем, дом инженера стоял на прежнем месте, только ставни на окнах были закрыты, а в саду Зоина мать со служанкой вывешивала половики, и это изумило Кольо и исполнило его презрения. Он тут же побежал к Дусе, проверить, вернулась ли она из Софии, как он это делал каждое утро и вечер, и если вернулась — разделить с ней свой восторг, подбодрить ее и обрадовать. По пути он поздравлял всех, кого встречал: «Поздравляю с новой жизнью, гражданин!» Но Дуса не вернулась, несмотря на то что уже прошел месяц, как Корфонозов был похоронен в Софии… Недовольный Кольо снова оказался у вокзала, где больше всего стреляли. Преторианцы носили бойцам хлеб, доставляли на повозках брынзу, даже ходили на кладбище, чтобы присутствовать при погребении убитых повстанцев.

Во второй половине дня, испуганный сообщением, что казармы держатся, а по железной дороге подходят войска, Кольо хотел было уйти домой, но завязался горячий бой, солдаты разбили повстанцев у вокзала, и он, спасаясь, пустился наутек. Укрываясь от пуль за домами и заборами, он видел, как ворвавшиеся в Беженскую слободу кавалеристы убили инвалида Харалампия. Они волочили его по улице и били прикладами, а Харалампий ревел от боли до тех пор, пока один из солдат не вонзил ему штык в спину. Видел он и раненого Гари балде ва, которого солдаты драли за волосы.

Это повергло его в ужас, и он сумел унести ноги только благодаря своей ловкости и сообразительности, перемахивая через заборы из одного двора в другой; добрался до дома без кровинки в лице, потеряв где-то фуражку. Тотьо Рачиков отругал его, назвал бездельником и бунтовщиком, пригрозил, что передаст его полиции, и впавший в отчаяние Кольо заперся в своей комнатке.

«Не люби я так природу, я сейчас непременно кончил бы жизнь самоубийством. Как можно верить в человека, как его любить? Почему не восстали все ради новой жизни и света? Почему они попрятались в домах и допустили, чтоб пролилось столько невинной крови? Почему солдаты не присоединились к народу? Ах, жалкие слепцы, ничтожества!» — рассуждал Кольо, пытаясь найти какую-нибудь опору и чувствуя, что на этот раз не может утешить себя ни поэтическими образами, ни философствованиями о бессмысленности бытия и трагедии человека.

Эти горькие размышления сменились тревогой, а затем и страхом, как только он узнал, что в город вступил кавалерийский эскадрон Балчева. Кольо вспомнил не только о своем участии в восстании, но и о том, что произошло в городском саду. После бессонной ночи, когда он непрерывно вскакивал с постели, вздрагивая от каждого выстрела или крика, он отправился к своей старой тетке и спрятался в

маленькой комнатке со ставнями на окнах и с огромной белой печью, на которой одинокая старушка разложила яблоки и айву. Тут он провел следующую ночь и день в надежде, что его вряд ли станут разыскивать. Часам к пяти, поев вареной тыквы, Кольо незаметно заснул, одурманенный запахом фруктов, и ему приснилось, что он плывет в чем-то необъятном и голубом. счастливом и ликующем. Свмв свобода несет его в своей беспредельности, нет никаких преград для духа и никаких законов, потому что физические законы он сам изменил по собственному желанию, и Кольо ощущал себя божеством. Он не мог понять, как это произошло — действительно ли по его желанию или по желанию кого-то другого, неизвестного или же в счастливой беспредельности все изменялось само собой. Там не было ни страха, ни сожаления — свет вмиг прогнал всякую тревогу, он опьянял душу и звал ее в беспредельность. Все было ясно, не было никаких тайн и никаких мучительных вопросов. Кольо плыл по этому лучезарному морю и давал себе слово, что отныне и впредь не будет ни о чем грустить, не будет никому принадлежать и не станет ничего бояться. #9830;Это именно то, чего я искал и во что верил и был убежден, что оно существует. Наконец я нашел его навсегда. Но что это?» — вопрошал он и, когда этот вопрос возникал в сознании, чувствовал, что улыбается его бессмысленности, и тотчас же отказывался искать ответ.

Вдруг, как раз в тот момент, когда он был на вершине блаженства, кто-то постучал в окно, ворвался в комнату. Фохт пришел ссориться с ним! Фохт выследил его, когда он носился на белых крыльях просветления, так же как это часто происходило нляшу дома. Казалось, какой-то призрак явился напомнить ему о земных ужасах!..

Кольо страшно вскрикнул, проснулся, услышал незнакомые голоса и плач тетки. Пришли его арестовать…

Два дня он провел в кавалерийских казармах среди лежащих на голом полу повстанцев. Утром перед казармой собралась толпа — родные и близкие арестованных принесли еду и одежду. Дежурный офицер каждому в отдельности разрешал получить принесенное, и солдат вызывал по имени задержанных, которые показывались в окошке. Вечером начались допросы и пытки в комнатах военных следователей; фельдфебель по списку вызывал арестованных, и через час их приводили обратно избитыми до потери сознания. Страшно кричал старик Кесяков, угрожая Лигой Наций. Спиридон, башмачник, лежал на кожушке полумертвый, Сотиров едва дышал в углу, закутанный в чергу, и беспомощно смотрел на лампу с закопченным стеклом, Бабаенев вернулся с допроса с вырванной бородой и огромной шишкой на голове. Его втолкнули в дверь пинком, и он добрался до своего места на четвереньках. Маньо, газетчик, стонал, как ребенок, и повстанцы прятали его в мрачном вонючем помещении, где даже нар не было. Здоровяки крестьяне приходили с допроса как из бани — тела их горели. Челюсти у них тряслись, кровь ручьем текла из разбитых носов и выбитых зубов. После полуночи наступила зловещая тишина, только изредка раздавался чей-то плач, сердитые голоса ругали плачущего и заставляли его замолчать. Во дворе рокотал автомобильный мотор, и те, которых выводили, больше не возвращались…

В ту ночь, когда автомобиль снова въехал во двор казармы, вызвали троих. Один, худой и сгорбленный, не очень молодой — Кольо считал его деревенским портным, — взял свое одеяло и кожушок и пошел к двери, но, поразмыслив, бросил их под ноги. Второй, кудрявый, с черными усами, здоровяк крестьянин, который лежал в самом темном углу помещения, услышав свое имя, что-то прошептал и снова лег; тогда двое солдат схватили его за руки и потащили; он вопил, пока его волочили, брыкался и пытался их укусить. Третий был почти мальчик, беленький, слабый, со светлыми глазами. Он пошел покорно, остановился у самой двери и необыкновенно звучным, ясным голосом крикнул: «Прощайте, товарищи! Бай Трайко, отдай маме мой плащ!»

— Кольо Рачиков, выходи! — крикнул унтер-офицер с порога.

Кольо сразу же потерял способность соображать. Он машинально поднялся и, не видя, куда ступает, направился к двери, где стоял унтер-офицер, прошел мимо него и вышел в коридор. Часовой оглядел его и посторонился, щелкнув подкованным сапогом. Высокий, плечистый вахмистр, от которого несло ракией, держал что-то в руках и, как только солдаты выволокли кудрявого в коридор, принялся связывать ему сзади руки. Кудрявый не давался, кричал. Не говоря ни слова, вахмистр пнул его ногой в живот, тот всхлипнул, начал издавать хриплые звуки и жадно ловить воздух. Солдаты связали ему руки. Они связали руки и двум другим. Кольо видел и слышал все это, но ничего не соображал и только испытывал нетерпеливое желание, чтобы скорее произошло самое ужасное и наступил конец.