Иван Саввич Никитин
Шрифт:
писателей до Пушкина. Он был небольшого роста, коренастый, со страшной силой,
которую он наводил ужас на кулачных боях...»
О начитанности Саввы Евтеича можно спорить (сохранилось два его не очень
грамотных письма), но что он был смекалистым купцом — тут все единодушны.
Владел прибыльным свечным заводиком, располагавшимся в подвальном
помещении'дома неподалеку от Митрофановского собора. Стекавшиеся сюда со всей
России богомольцы бойко раскупали
в уездах, куда предприимчивый хозяин рассылал своих приказчиков. Выгодно
занимался Савва Евтеич и ярмарочной торговлей. В 1828 г. купил в Воронеже новый
дом на улице Ильинской. Вскоре торговое счастье изменило лихому купцу. Стал крепко
погуливать, частенько устраивал громкие гулянки и постепенно из удачливого торговца
превратился в мелкого перекупщика. В 1844 г., чтобы спасти развалившееся хозяйство,
приобрел постоялый двор, но от дел уже почти отошел, предпочитая «чашу горькую» и
скатываясь все ниже и ниже. В никитинской поэме «Кулак» образ мелкого перекупщика
Лукича во многом навеян характером Саввы Евтеича. Говорят, прототип беззлобно
похмыкивал, узнавая себя в литературном герое.
О матери поэта, Прасковье Ивановне, умершей в 1843 п., сведений почти не
сохранилось. Она, по словам де Пуле, «составляла совершенный контраст со своим
мужем; это было существо кроткое, любящее и безответное». Лишь однажды, как
бледно мерцающий отсвет лампадки, мелькнул у Никитина образ матери:
Я помню ночь: перед моей кроваткой, • Сжав руки, с мукою в чертах, Вся бледная,
освещена лампадкой, Молилась мать моя в слезах.
4
Не осталось ни портрета, ни воспоминаний, ни словеч^-ка живого. Лишь один-два
факта 6 ее трудной доле. «Из? омута, где сердце холодело», память поэта ничего не
могла извлечь.
21 сентября (3 октября по н. ст.) 1824 г. священник Смирнов записал в метрической
книге Богослрвной церкви города Воронежа, что родился у «мещанина Савелия
Евтеева сына Никитина от жены Параскевы Ивановой сын Иван». При крещении
восприемниками были купец Бухо-нов и коллежская регистраторша Кутянская.
У Никитина «в детстве не было детства». Судьба как буд^го испытывала прочность
характера, заряжала душу сильными впечатлениями.
Детство веселое, детские грезы...
Только вас вспомнишь — улыбка и слезы... —
писал Иван Саввич уже в зрелые годы. В другом стихотворении:
С суровой долею я рано подружился: Не знал веселых дней, веселых игр не знал,
Мечтами детскими ни с кем я не делился, " Ни от кого речей разумных не слыхал.
Разумеется,
радуга в небе...» — вспоминал поэт. Радуга — это мальчишеские забавы, игры с
двоюродной сестрой Аннушкой Тюриной, зелень небольшого сада, открывшиеся
пытливому взору неброские, но милые сердцу картины:
С каким восторгом я встречал Час утра летнею порою, Когда над сонною землею
Восток безоблачный пылал И золотистыми волнами,
Под дуновеньем ветерка, Над полосатыми полями Паров вставали облака!
Дитя степей, дитя свободы, В пустыне рос я сиротой, И для меня язык природы
Одной был радостью святой...
(«Воспоминание о детстве»)
С высокой кручи воронежского правобережья, где стоял дом Никитиных, мальчику
открывались неоглядные дали, здесь рождались те чувства, 'которые позже выльются
мощным и чистым потоком.
Из впечатлений детства самое отрадное — няня. Имени ее мы не знаем, знаем
лишь, что в самые ранние годы, когда отцовские загулы и семейные перебранки пугали
впечатлительного Ваню, его спасали нянины сказки и песни. Ее трогательный образ не
раз возникает в стихотворениях Никитина:
Помню я: бывало, няня, Долго сидя за чулком^ Молвит: «Баловень ты, Ваня, Все
дурачишься с котом.
Встань, подай мою шубейку: Что-то холодно, дрожу... Да присядь вот на скамейку,
Сказку длинную скажу».
(«П.ОМНЮ я: бывало, няня...»)
В «Воспоминании о детстве», мелькает тот же образ:
Иль слушал няни устарелой О блеске чудных царств и гор Одушевленный разговор
Во мраке залы запустелой.
Кроме няни, первым учителем мальчика был также безвестный сторож
воскобелильного заведения отца. Он, очевидно, был доморощенным поэтом: часто
рассказывал Ване разные волшебные истории, разжигая его детскую фантазию. Другим
наставником, уже официальным, выступал какой-то сапожник, фигура до того
экзотическая, что о ней непременно упоминают все биографы Никитина.
Автор первого печатного известия о жизни поэта не преминул спросить _у него об
этом оригинальном педагоге. «Шести лет я начал учиться у сапожника», — ответил
Никитин и, смеясь, припоминал, как этот учитель, размахйвая руками, тачал сапоги
дратвой и, окруженный варом, дегтем и только что смазанными сапогами, поправлял
ошибки в чтении его, ребенка, который, будучи отуманен облаками тютюна, следовал
за-своим пальцем по книге и с подобострастием и страхом выглядывал иногда