Иван Тургенев
Шрифт:
Глава VII
Либерализм и нигилизм
Окунувшись в водоворот русской интеллектуальной среды, Тургенев все больше и больше убеждался, что спасение его страны было в быстрых реформах и широких связях с Европой. Благодаря смелым инициативам Александра II комиссия разрабатывала проект отмены крепостного права. Либеральнее стала цензура. Волновались студенты, желая принять участие в ниспровержении старого строя. Тургенев мечтал с некоторых пор рассказать об этих стремительных переменах в новой книге. Он также хотел быть свидетелем своего времени. В голову пришла мысль создать образ девушки-идеалистки, порывающей с мещанским обществом ради того, чтобы разделить судьбу деятельного, решительного и сильного человека. Несколько лет назад деревенский сосед Тургенева Каратеев, отправляясь в начале Крымской войны на фронт, передал ему тетрадь, где очень неумело рассказал о своей любви к девушке, которая отвергла его чувства. Впоследствии эта девушка познакомилась с болгарином-патриотом, полюбила его и уехала с ним в Болгарию, где он умер от туберкулеза.
Эта история, которой Тургенев не придал сначала значения, вдруг, по прошествии нескольких лет, настойчиво напомнила ему о себе. Он нашел в ней, наконец, своего героя с сильным характером, который покорил независимую девушку! Если Рудин был «лишним человеком», человеком прошлого, то этот герой будет честным человеком, душой и телом преданным благородному делу,
По возвращении в Россию в начале осени 1859 года он занялся распределением участков земли среди своих крестьян и определил им умеренный оброк, не дожидаясь обнародования крестьянской реформы. Наконец, он переписал начисто свою рукопись и перечитал ее со смешанным чувством удовлетворения и беспокойства. Это был первый его социальный роман. Русская девушка бежала, наконец, из своего «гнезда» и последовала за сильным человеком, который сражался за освобождение своей родины, находившейся под турецким игом. Однако если сила чувства Елены внушала уважение читателям, то железный демагог Инсаров был героем более чем условным. До конца книги он являл собой абстрактную идею, в которую писатель не смог вдохнуть жизнь. Запоминалось то, что этот патриот был болгарином, восторженным и упрямым. Это оказалось недостаточным для того, чтобы он стал реальной личностью.
Когда графиня Ламберт познакомилась с романом, она была неприятно поражена. Все в этой истории возмущало ее. И более всего поведение Елены, которая порывала со своей семьей из-за любви к политическому авантюристу. Глубоко огорченный подобной реакцией своего лучшего друга, Тургенев хотел сначала уничтожить рукопись. Анненков разубедил его. Однако с публикацией «Накануне» в «Русском вестнике» на роман обрушилась критика. Консервативные газеты обличали аморальность героини и противопоставляли ее истинной русской женщине, набожной, скромной, достойной и уважающей семейные традиции. Либеральные газеты сочли, что герой не был достаточно убедительным в своих действиях и что все произведение имело ярко выраженную славянофильскую окраску. Самые грубые обвинения исходили прямо из «Современника», журнала, в котором Тургенев постоянно сотрудничал. Возглавляемый по-прежнему Некрасовым, журнал с некоторых пор – с приходом в его команду молодых писателей, бескомпромиссных и дерзких, – был больше ориентирован влево. Скромный, как обычно, Тургенев попытался дружелюбием и советами расположить их к себе. Однако они не оценили ни любезности, ни мягкосердечия старшего товарища. Они судили о нем как о «человеке прошлого», сочетавшем в себе манеры знатного барина, изысканную элегантность, приторное красноречие, утонченный гастрономический вкус с бесплодными чувствами и устремлениями. Он, со своей стороны, страдал от их плохого воспитания, их высокомерия, их грязных ногтей, их нечесаных шевелюр и разрушительных теорий, которые они открыто провозглашали. Таким образом, либерал старой школы столкнулся с новым поколением революционных демократов.
Во главе шеренги разрушителей был в «Современнике» экс-обожатель Тургенева публицист Чернышевский, который настолько «радикализовался», что совершенно не переносил изысканную и размеренную прозу «старого мастера». Был также в группе иконоборцев молодой, больной туберкулезом критик большого таланта – Добролюбов. Когда Тургенев попытался дружески заговорить с ним, он резко оборвал его: «Иван Сергеевич, мне скучно разговаривать с вами, оставим!» На только что вышедший «Накануне» Добролюбов написал гневную статью, в которой объявлял, что Тургенев робко писал портрет своего героя, что ему следовало бы быть русским человеком, а не болгарином и что он в любом случае патриот должен быть более действенным в борьбе против «чужеземного ига». Критикуя книгу, Добролюбов явно исходил не из романической позиции, а из позиции идеологической и упрекал автора в том, что он не сумел наделить своего героя душой настоящего революционера. Перед публикацией рукопись была передана Тургеневу, который, почувствовав предательство, написал по горячим следам Некрасову: «Убедительно тебя прошу, милый Н<<екрасов>>, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка – я не буду знать, куда деться, если она напечатается». (Письмо от 19 февраля (2) марта 1860 года.) Возмущение Тургенева было совершенно искренним, ибо он считал, что показал в «Накануне» всю свою веру в «новых людей», которым предстоит обновить мир. Как они, он ненавидел крепостное право, как они, он мечтал о будущем, построенном на равенстве и справедливости, как они, он был другом Герцена. Однако они с презрением отталкивали его. Когда же они поймут, что его позиция в политике была однозначной и что он, несмотря на кажущуюся податливость характера, никогда не изменит ей? Противник кровавых мер, он не смирялся с существующим положением вещей. Более, чем они, может быть, называвшие себя «прогрессистами», он был обращен в будущее. Временами он спрашивал себя, не возраст ли его был причиной их неосознанных упреков? Статья Добролюбова появилась в мартовском номере «Современника». За нею последовали другие, написанные в том же тоне. Юмористическая газета «Свисток» язвила по поводу того, что Тургенев «тащился за шлейфом бродячей певички». Но более тяжелую рану нанес ему именитый собрат. Напоминая о подозрениях, которые он высказывал по поводу «Дворянского гнезда», Гончаров обвинял теперь Тургенева в том, что «Накануне» был равно заимствован у него. Измученный болезненной чувствительностью автора «Обрыва», Тургенев потребовал третейского суда. Избранные арбитры – Анненков, Дружинин и Дудышкин, – крайне затрудненные делом, поставили двух противников спиной к спине, объясняя, что совпадение их романов было обязано обращением к одной общей, «исконно русской» теме. Следствием этого спора было то, что Тургенев разорвал с Гончаровым отношения.
Тем временем он написал большую повесть «Первая любовь», которая была опубликована в марте 1860 года в «Библиотеке для чтения». Ее сюжет был автобиографичным. Тургенев рассказал о своем юношеском увлечении соседкой по даче Катериной Шаховской (в повести – Зинаида), в которую он влюбился и которая была любовницей его отца. Все здесь соответствовало правде: ситуация, характеры, место действия. Изящный легкий стиль, верные наблюдения, выбор характерных деталей сделали этот текст настоящим психологическим и поэтическим шедевром. Однако в который раз мнения критики разделились. Одни – из среды либералов – упрекали автора в том, что не воспроизвел
Тургенев мог бы использовать эту сентиментальную струю для создания следующего романа. Он предпочел найти нечто новое. Став жертвой нападок фракции интеллектуальной молодежи, он захотел написать в своей будущей книге портрет одного из этих «героев нашего времени», которые не думали уже о созидании, как их старшие товарищи, но о разрушении. Этот новый роман должен был получить название «Отцы и дети». По сложившейся привычке он провез рукопись через Европу – из Спасского в Лондон, в Куртавнель, в Париж.
Именно в Париже он узнал об обнародовании императорского манифеста 19 февраля 1861 года, принесшего освобождение крепостным. Его радость была так велика, что он, считавший себя человеком далеким от религии, отправился на благодарственный молебен в православную церковь. Он торопился вернуться в Россию, чтобы переживать на месте волнующие события освобождения, однако под разными предлогами задержался во Франции. Герцену, который упрекал его за эти уловки, Тургенев, ничуть не смущаясь, писал: «Охота же тебе поворачивать нож в ране! Что же мне делать, коли у меня дочь, которую я должен выдавать замуж, и потому поневоле сижу в Париже? Все мои помыслы – весь я в России». (Письмо от 25 февраля (9) марта 1861 года.) И умолял Анненкова осведомить его о настроениях в русской деревне после шока эмансипации. «Здесь, – писал он ему, – господа русские путешественники очень взволнованы и толкуют о том, что их ограбили». (Письмо от 22 марта (3) апреля 1861 года.)
Наконец 21 апреля (3) мая 1861 года он отправился в дорогу. По приезде в Спасское он занялся определением судьбы своих крестьян. Согласно новому статусу, каждый мужик получал в полную собственность свой дом, прилегающий к нему участок и надел, равный тому, который обрабатывал раньше. Государство выдавало компенсацию деньгами за этот надел помещику, а крестьяне должны были в течение 49 лет вернуть долг государству по шести копеек на предоставленный рубль, включая амортизацию и проценты. Мировые посредники на общественных началах, избираемые из почетных граждан местности, должны были наблюдать за разделом. Чтобы определить площадь предоставляемых бывшим крепостным наделов, следовало принимать во внимание характер почвы, климат, местные обычаи. Исходя из этого Россия была разделена на три зоны: черноземные, или плодородные, земли, неплодородные земли, степи. Эта сложная система вызывала недовольство и помещика, который считал, что у него отняли состояние, которое унаследовал от предков; и мужиков, которые не понимали, почему господские земли не передаются им целиком и бесплатно. Тургенев, который ожидал вздоха облегчения со стороны народа, был разочарован. Вместо братского сближения между освобожденными крепостными и их старыми хозяевами он видел с обеих сторон рост недоверия, лжи, враждебности. Каждая сторона старалась обмануть другую. Жестоко спорили за определение малейшей пяди земли при установке межевых знаков. «С моими крестьянами дело идет – пока – хорошо, – писал Тургенев своему другу Полонскому, – потому что я им сделал все возможные уступки, – но затруднения предвидятся впереди». (Письмо от 21 мая (2) июня 1861 года.) И тому же Полонскому говорил: «Будем мы сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай и вдруг увидим, что к балкону от церкви по саду приблизится толпа спасских мужичков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос: „Ну, братцы, что вам нужно?“ – отвечают: „Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй… Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и их (указывая на гостей) повесить“. А Анненков получил от Тургенева следующее признание: „Мои уступки доходят до подлости. Но Вы знаете сами, что за птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа – безумие. <<…>> Всякие доводы теперь бессильны“». (Письмо от 7 (19) июня 1861 года.)
Толстой согласился самолично быть мировым, чтобы полюбовно уладить споры между помещиками и крестьянами. Тургенев пригласил его в Спасское и после обеда, желая засвидетельствовать свое доверие, передал ему рукопись только что законченного романа «Отцы и дети». Уставший от дороги и отяжелевший от обеда Толстой, пробежав глазами несколько страничек, заснул. Тургенев расстроился, однако досады своей не показал. На следующий день мужчины отправились в имение Фета Степановку, находившееся от них в 70 верстах. Едва сели за стол с самоваром, как разгорелась ссора. Разговор зашел о благотворительности. Тургенев с гордостью рассказал, что его дочь Полинетта, которую воспитывала английская гувернантка мадам Иннис, получала каждый месяц определенную сумму, чтобы оказывать помощь «своим бедным». «Теперь, – сказал Тургенев, – англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности». – «И это вы считаете хорошим?» – спросил Толстой. «Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой». – «А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену». – «Я вас прошу этого не говорить», – воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями. «Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден», – отвечал Толстой. Фет хотел было изменить тему разговора, однако побледневший от гнева Тургенев уже подскочил к Толстому: «Так я вас заставлю молчать оскорблением!» С этими словами он выскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через минуту, успокоившись, он вернулся в столовую и сказал Фету и его жене: «Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь». (Эта сцена подробно описана в «Воспоминаниях» А. Фета.) Пробормотав несколько извинительных слов Толстому, сконфуженный и расстроенный Тургенев уехал в Спасское.