Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
– Тут у нас природа кругом. Да. Это у нас тут - пожалуйста, отдыхайте. Тишина, опять же спокойно. А человеку что надобно? Спокой ему надобен. Всякая животина, всякая муравьятина, всякая елка-березонька - все по спокою своему тоскуют. Вот и мураши, обратно же, они, это… Тоже.
– Философ ты, Егор,-хохотал сивый.-Давай из лагай программу!
– Ты погоди, мил человек, погоди. Я чего хочу сказать? Я хочу, этого…
– Спирту ты хочешь!
– Да погоди, мил человек…
Когда Егор выкушивал такую порцию, он всех величал одинаково: «мил человек». Это,
– Страдает человек. Сильно страдает, мил дружки вы мои хорошие. А почему? Потому сиротиночки мы: с землей-матушкой в разладе, с лесом-батюшкой в ссоре, с речкой-сестричкой в разлуке горькой. И стоять не на чем, и прислониться не к чему, и освежиться нечем. А вам, мил дружки мои хорошие, особо. Особо вы страдаете, и небо над вами серое. А у нас - голубое. А можно разве черным по голубому-то, а? По сини небесной - номера? Не-ет, мил дружок, нехорошо это: арифметикой по небу. Оно для другого дадено, оно для красоты, для продыху душе дадено. Вот!
– Да ты поэт, мужик. Сказитель!
– Ты погоди, мил дружок, погоди. Я чего хочу сказать-то? Я хочу, чтоб ласково всем было, вот. Чтоб солнышка всем теплого вдосталь, чтоб дождичка мягкого в радость, чтоб травки-муравки в удовольствие полное. Чтоб радости, радости чтоб поболе, мил дружки вы мои хорошие! Для радости да для веселия души человек труд свой производить должен.
– Ты лучше спляши нам для веселья-то. Ну?.. Ай, люли, ай, люли! «Светит месяц, светит ясный…»
– Не надо!
– крикнула было рыжая.
– Он же на ногах не стоит, что вы!
– Кто не стоит? Егор не стоит? Да Егор у нас - молоток!
– Давай, Егорушка! Ты нас уважаешь?
– Уважаю, хорошие вы мои!
– Не надо, тятька!
– Надо, Колюшка. Уважить надо. И - радостно. Всем - радостно! А что мурашей вы пожгли, то бог с вами. Бог с вами, мил дружки мои хорошие!
Захлопал плешивый:
– «Калинка, калинка, калинка моя, в саду ягодка малинка, малинка моя!..» Шевелись, Егор!
Пели, в ладоши хлопали: только сынок да рыжая смотрели сердито, но Егор их сейчас не видел. Он видел неуловимые, расплывающиеся лица, и ему казалось, что лица эти расплываются в счастливых улыбках.
– Эх, мил дружки вы мои хорошие! Да чтоб я вас не уважил?..
Три раза вставал - и падал. Падал, хохотал до слез, веселился, и все хохотали и веселились. Кое-как поднялся, нелепо затоптался по поляне, размахивая не в лад руками. А ноги путались и гнулись, и он все совался куда-то не туда, куда хотел. Туристы хохотали на все лады, кто-то уже плясал вместе с ним, а рыжая обняла Кольку и конфетами угощала.
– Ничего, Коля, ничего. Это сейчас пройдет у него, это так, временно.
Не брал Колька конфет. И смотрел сквозь слезы.
– Давай, Егор, наяривай!-орал сивый.
– Хорошо гуляем!
– Ах, мил дружок, да для тебя…
Кривлялся Егор, падал - и хохотал. От всей души хохотал, от всего сердца: весело ему было, очень даже весело.
– Ай, люли, ай, люли! Два притопа, три прихлопа!..
– Не надо!..
– закричал, затрясся вдруг Колька, вырвавшись из рук рыжей.
– Перестань, тятька, перестань!
– Погоди, сынок, погоди. Праздник ведь какой! Людей хороших встретили. Замечательных даже людей!
И опять старался: дрыгался, дергался, падал, поднимался.
– Тятька, перестань!..-сквозь слезы кричал Колька и тащил отца с поляны.
– Перестань же!..
– Не мешай гулять, малец! Давай, давай отсюда.
– Шевели ногой, Егор! Хорошо гуляем!
– Злые вы!
– кричал Колька.
– Злые, гадкие! Вы нас, как мурашей тех, да? Как мурашей?..
– Егор, а сынок-то оскорбляет нас. Нехорошо.
– Покажи отцовскую власть, Егор!
– Как не стыдно!
– кричала рыжая.
– Он же не соображает сейчас ничего, он же пьяный, как же можно так?
Никто ее не слушал: веселились. Орали, плясали, свистели, топали, хлопали. Колька, плача навзрыд, все волок куда-то отца, а тот падал, упирался.
– Да дай ты ему леща, Егор! Мал еще старшим указывать.
– Мал ты еще старшим указывать…- бормотал Егор, отталкивая Кольку.
– Ступай отсюда. Домой ступай, берегом.
– Тятька-а!..
– Ы-ых!..
Размахнулся Егор, ударил. Первый раз в жизни сына ударил и сам испугался: обмер вроде. И все вдруг замолчали. И пляска закончилась. А Колька вмиг перестал плакать: словно выключили его. Молча поднялся, отер лицо рукавом, поглядел в мутные отцовские глаза и пошел.
– Коля! Коля, вернись!
– закричала рыжая.
Не обернулся Колька. Шел вдоль берега сквозь кусты и слезы. Так и скрылся.
На поляне стало тихо и неуютно. Егор покачивался, икал, тупо глядя в землю. Остальные молчали.
– Стыдно!
– громко сказала рыжая.
– Очень стыдно!
И ушла в палатку. И все засовестились вдруг, глаза начали прятать. Сивый вздохнул:
– Перебор. Давай, мужик, отваливай. Держи трояк, садись в свое корыто - и с океанским приветом.
Зажав в кулаке трешку, Егор, шатаясь, побрел к берегу. Все молча глядели, как летел он с обрыва, как брел по воде к лодке, как долго и безуспешно пытался влезть в нее. Пегая сказала брезгливо:
– Алкоголик.
Егор с трудом взобрался в лодку, кое-как, путаясь в веслах, отгреб от берега. Поднялся, качаясь, на ноги, опустил в воду мотор, с силой дернул за пусковой шнур и, потеряв равновесие, полетел через борт в воду.
– Утонет!..
– взвизгнула пегая.
Егор вынырнул: ему было по грудь. Со лба свисали осклизлые космы тины. Уцепился за борт, пытаясь влезть.
– Не утонет, - сказал сивый.
– Тут мелко.
– Эй, мужик, ты бы лучше на веслах!
– крикнул лысый.
– Мотор не трогай, на веслах иди!