Июль для Юлии
Шрифт:
— Простыл, — вздохнул Василь. — Влетело мне от Немчина…
— От кого?
— От Немчина. От куратора нашего, Генриха Ивановича. Видела, белый такой, на зайца похожий? Как раз по твоему вкусу…
Даша засмеялась и села рядом с ним.
— Тебя как зовут, паря? — спросила она.
— Чернов Василий.
— Васька, значит? Василек?
Василь посмотрел на горничную и улыбнулся как можно теплее. Женщина поперхнулась, закашлялась и покраснела, как рак. Потом засмеялась:
— Ух, глазастый! И глазки-то, как на картинке! Но нахал ты, паря, отменный! Смотри, как бы
Василь сделал вид, что ничего не расслышал.
Вскоре они с Дашей болтали, как старые знакомые. Горничная нашла в лице крепостного певца отменного слушателя. Его интересовало все — и где жили, и как доехали, и почему барышне неможется. Даша даже поделилась своими обидами на опекуна Юлии Павловны, и слово в слово повторила московскую обличительную речь.
— Приедет, все ему выскажу! — подкрепляя грозное обещание, она взмахнула рукой, чуть не выплеснув остывший чай.
«Спятила, тетка?» — хотел спросить Василь, но тут раздался свирельно-нежный голос, зовущий «душеньку Дашу», и горничная умчалась быстрее, чем успела узнать, что старый барин Александр Алексеевич преставился на минувшее Рождество.
Глава IV
Василя тянуло к барышне неимоверно. Освобожденный от репетиций, он выслеживал ее, как охотник дичь. Когда она гуляла с Дашкой по саду, он обычно прятался за кустами и в запущенных клумбах, проползая по-пластунски под лопухами и репейником. Если барышня завтракала, он пристраивался во дворе, чтобы хоть издали посмотреть на пепельную головку, украшенную синей лентой. Иногда барышня отдыхала в беседке. Это было особенно приятно, потому что тогда он мог видеть ее всю, не опасаясь быть обнаруженным. Он стоял в кустах сирени, как статуя, не смея шелохнуться и не чувствуя усталости.
Ах, какая она! Белоснежная и пепельная… а глаза должны быть синие. Непременно синие.
Он повторял это, как заклинанье. По ночам она снилась ему. Снилось одно только ее лицо, белоснежное, с удивительными глазами-звездами под соболиными бровями. И он просыпался, ощущая, как дрожит от нежности сердце. Чудо, как хороша!
В то утро Даша вывела воспитанницу в беседку. Саму ее ждали важные дела — стирку белья и одежды барышни она крепостным девкам не доверяла. Пообещав Юлии Павловне, что каждые полчаса она будет навещать ее, Даша удалилась, не заметив, что оставила девушку не одну.
Рядом с беседкой, на привычном уже месте стоял Василь. Горло у него уже прошло, но он соврал Немчине, что еще саднит, и выгадал денек рядом с барышней. То есть не рядом, а подле нее. И даже не подле, но это не важно.
На Юлии Павловне было белое утреннее платье. Шляпу она сняла и положила рядом с собой. Ее пепельные волосы, перехваченные лентой пониже затылка, спадали до самой талии. Хотя день выдался жарким, девушка зябко куталась в пуховый платок. На коленях ее лежала книжка, но Василь готов был поклясться, что барышня не прочитала ни одной строчки.
Он неловко пошевелился, и Юлия Павловна подняла голову. Василь застыл, надеясь, что его не заметят. Но Юлия Павловна отложила книгу, встала и прошлась прямо к тому месту, где он прятался. Глаза ее удивленно распахнулись,
— Что же вы прячетесь? — спросила Юлия Павловна, распахивая глаза еще шире.
«Синие, — подумал Василь. — Точно, синие».
— Кто вы? — спросила Юлия.
«Не узнала», — подумал он, ощущая от разочарования почти физическую боль, и с тяжелым вздохом выходя из укрытия.
— Кто вы? — повторила Юлия с милой улыбкой. — И почему прячетесь?
Василь тяжело вздохнул, снял шапку и поклонился.
— Василий Чернов, — сказал он по-французски. — Раб ваш.
Юлия Павловна удивленно вскинула брови, услышав французскую речь. Потом, когда до нее дошел смысл сказанного, она смутилась. Запахнувшись плотнее в шаль, вернулась на скамеечку и взяла книгу. Василь остался стоять, не находя сил покинуть ангела во плоти.
Юлия Павловна, прикрывшись книгой, несмело окинула парня взглядом. На нем была синяя рубашка, поношенный пиджак, явно с чужого плеча, черные штаны в тонкую белую продольную полоску и хорошие сапоги — черные, с острыми носками, почти щеголеватые, начищенные до зеркального блеска. Потом она набралась храбрости посмотреть ему в лицо. Он показался ей очень красивым — смуглый, брови черные, прямые. Нос с еле заметной горбинкой, подбородок — упрямо выпяченный, губы очень яркие, пунцовые. Волосы — гораздо длиннее, чем обычно носили мужчины. Кудри падали ему на плечи и были черные, даже с отливом в синеву. Но самыми красивыми были глаза. Юлия Павловна взглянула и вспомнила…
— Вы — Парис! — и даже захлопала в ладоши, выронив книгу.
Василь проворно наклонился, поднимая ее. Это был французский роман.
Принимая книгу, девушка очаровательно покраснела.
— Я не сразу вас узнала, — сказала она, извиняясь. — Тогда вы были в парике… И совсем не черный!
Она засмеялась так весело и заразительно, что Василь тоже не смог удержаться от улыбки.
— Это грим все… — сказал он, проводя рукой по щекам, словно там еще могла остаться пудра.
— Мне очень понравилось ваше пение, — продолжала Юлия. — У вас чудесный голос.
Василь неловко хмыкнул. Доброжелательность Юлии Павловны и волновала, и немного пугала.
— Я ваш крепостной, — напомнил он ей.
Юлия Павловна потупилась, потом очень серьезно поглядела на него и сказала:
— Но это же не ваша вина.
И Василь понял, что небеса услышали его молитву и послали ангела во спасенье.
Что сделать, встретив ангела? Упасть перед ним на колени? Плакать благодарными и счастливыми слезами? Молиться, как на святыню, на туфельки с атласными лентами вокруг щиколоток?
— Спасибо, мадемуазель, — сказал Василь по-французски и отвернулся к реке, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы. Никогда прежде такого не было. Василь посчитал это слабостью. Даже когда Сашка сказал, что его продают, он не изменился в лице, не доставил иудам удовольствия. А перед этой девочкой таял, как воск.
— Сядьте рядом, — сказала Юлия Павловна. — Мне хотелось бы узнать, у кого вы учились пению?
Василь осторожно сел, стараясь не коснуться коленом пышных складок платья.