Из чего созданы сны
Шрифт:
— Сожалею, — произнес Берти. — Я не мог иначе. Все в порядке?
Она кивнула и снова принялась всхлипывать, я тем временем сбросил скорость и свернул на Ротенбаум-шоссе, на этот раз в южном направлении. Она проговорила:
— Извините. Мне действительно очень жаль. Но у меня все смешалось в голове. Я абсолютно ничего не понимаю. Что здесь произошло? Скажите же мне!
— Мы это выясним, — ответил я. — Вы же сказали в лагере, что доверяете мне, разве не так?
— Да.
— И сейчас еще доверяете?
— Да, господин Роланд. — Это прозвучало очень тихо.
— Тогда все в порядке. — Я посмотрел
— Твой дружок исправно едет за нами, — заметил я.
— Слава Богу, — отозвался Берти. — У меня остались бумаги по этому гомику Конкону в его машине.
Я свернул налево на Хагедорнштрассе. Такси ехало следом. Я пересек улицу Миттельвег и оказался на Харвестерхудер-вег. Мы поехали вдоль темного Альстерпарка, за которым я увидел пенящуюся воду озера Альстер.
Я миновал дом с мемориальной доской в честь Генриха Гейне, «поэта, борца и голоса совести», как там было написано. Я часто видел эту доску, когда останавливался в «Метрополе». На другой стороне улицы, в парке, находился Англо-Германский клуб. За улицей Софиентеррассе возвышалось внушительное здание гарнизонного управления, дальше шли виллы, а за ними концерн Герлинга. Большинство домов на правой стороне улицы скрывалось за пышными палисадниками.
— Цирк какой-то, — произнес Берти. — Ни за что на свете не поверю в такие вещи. Но если кто-то поверит, он с этим нахлебается.
— С чем нахлебается? — не понял я.
Такси неизменно шло следом.
— Ну, с твоей шизанутой фройляйн Луизой и ее друзьями. — Незадолго до этого я рассказал ему о своих приключениях с французским антикваром, польским портье и норвежским матросом. — Бред какой-то. А может, нет?
Я пожал плечами.
— Я спрашиваю себя: а может нет? Так просто, не потому что я мог бы в это поверить. Я ни во что не верю. Только странно все как-то.
— Что? — спросила Ирина.
— Шофер, — пояснил Берти.
— А что с ним?
— Да так, — сказал Берти. — Глупо просто даже говорить об этом. Но его фамилия Иванов. Владимир Иванов. Он сам мне рассказал. Он приехал в Германию ребенком с родителями и остался здесь. Тыщу лет назад. В Гамбурге. Говорит вообще без акцента.
— Русский? — переспросила Ирина в полной растерянности.
— В том-то и дело, что русский, — ответил Берти. — Все ведь становятся такими хорошими, когда умрут, как сказала фройляйн, разве нет? Могу только сказать, если бы американец и норвежец вздумали вернуться к жизни, хорошими они бы сейчас точно не были. Но это, конечно, чистейший бред. Мы же нормальные, а фройляйн сумасшедшая. Мертвые не возвращаются.
— Разумеется, нет, — сказал я, вспомнив о своем телефонном разговоре с Хэмом.
— Чушь собачья, — сказал Берти.
— Чушь собачья, — отозвался я.
Мы помолчали, я ехал мимо Пезельдорфервег, мимо многочисленных красивых вилл по правой стороне улицы и темного парка и воды по левой стороне. Я миновал Альстер-шоссе, продолжение которого, уходящее в парк, называется Фэрдамм.
Я знал, что Фэрдамм ведет к причалу парома, который был меньше, чем ходящие по Альстер теплоходы. Днем он все время курсировал между парком и домом паромщика в Уленхорсте на другой стороне озера Альстер. Возле причала стояла маленькая будка паромщика. Сейчас, конечно, паром не ходил, а летом там можно было видеть множество пестрых
На правой стороне улицы между фешенебельными виллами возвышалась череда монументальных зданий: концерн «Райхольд Альберт Хеми», Главный финансовый комитет Гамбурга, Государственный институт музыки и изобразительных искусств, Британское Генеральное консульство, а внизу, на Альте-Рабенштрассе, находилось Немецкое граммофонное общество…
Ирина произнесла:
— Наверное, мертвые остаются хорошими, пока они мертвы, и снова становятся злыми, когда возвращаются в жизнь?
— Ирина! — возмутился я. — И вы туда же?
— Нет-нет, — смутилась она. — Слишком много виски, шока и страха. Из-за этого я несу такую чушь.
— Нам нужно сохранять ясную голову, — сказал Берти. — Одной сумасшедшей достаточно во всей этой истории. Дайка мне бутылку, Вальтер. Вот скотство, как же этот мерзавец дал мне по башке!
— Ну, ты ему тоже, — заметил я.
— Да уж, — улыбнулся Берти своей ангельской улыбкой и отхлебнул из бутылки. — Я ему тоже пару раз знатно врезал, скажи?
— Первоклассно, старичок, — сказал я, переехав на другую сторону улицы. Мы доехали до отеля «Метрополь». Я остановился у входа. За нами притормозило такси с русским водителем. Из отеля вышел знакомый мне служащий. Мы пожали друг другу руки. Он занялся нашим багажом и моими костюмами, а этот русский — Владимир Иванов — ему помогал.
У Иванова было весьма приятное лицо, он был очень дружелюбен. Я поблагодарил его и дал денег, довольно много. Сначала он не хотел брать, потом, разумеется, взял. Он протянул мне визитную карточку со своей фамилией и номером его такси с радиосвязью и пояснил:
— Там стоит телефон диспетчерской. Я сейчас посплю пару часов, не больше. Если вам завтра, я имею в виду — сегодня утром, понадобится такси, закажите меня. Я вас отвезу куда угодно. Я надежный.
— Да, — согласился я, — мы это заметили.
— А дела идут не слишком хорошо, — добавил он. — Вы вспомните обо мне, господин?
«Почему бы и нет», — подумал я и произнес:
— Непременно.
3
Номер люкс 423 в отеле «Метрополь» представлял собой полную противоположность барачной комнатке фройляйн Луизы, где я впервые увидел Ирину. Я все время возвращался в мыслях к этой каморке. Если она олицетворяла собою нищету, то этот номер — богатство ФРГ. Все окна выходили в парк. Через переднюю вы попадали в салон, откуда мягкая обитая дверь вела в спальню. Из спальни можно было пройти в ванную — синий кафель, пол с подогревом, две ванны и две раковины огромных размеров. Спальня и салон были обиты темно-синими шелковыми обоями с вышитыми лилиями, полы были устланы коврами поверх синего велюра; изысканная мебель, белые потолки с лепниной и плотные шторы из синей камки довершали картину роскоши. Ложе было немыслимых размеров, как и полагается французским двуспальным кроватям, с кремовыми деревянными спинками, позолоченными сверху. В салоне стоял диван. В обеих комнатах были и хрустальные люстры, и торшеры, и интимная подсветка — на любой вкус. Ну и, разумеется, электрические подсвечники на стенах. В салоне висели старинные офорты с видами Гамбурга, в спальне — репродукции картин Буше.