Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)

Фрай Макс

***

Дверь лифта открывается.

Куда?
– без любопытства спрашивает один голос.

Вниз, в морг, - отвечает другой.

***

...жаль, что эти, бело-синие, оказались бахилы, мне почему-то хотелось шапочку...

Другой Иерусалим

Героиня, небольшая девочка, лет, может быть, десяти или чуть меньше, по имени Мария да Луш, протискивается в церковь, с трудом удерживая тяжёлую дверь, и часто моргает круто загнутыми, будто специально закрученными вверх ресницами, привыкая к полумраку. Привыкнув, подходит к большой доске - на ней вывешивают расписание богослужений и всякие приходские новости, - запрокидывает голову и читает недлинный список имён, напечатанный на тонкой шершавой бумаге и прикнопленный в самом верху доски. Дочитав, снова моргает, на этот раз от растерянности. Потом встаёт на цыпочки и читает ешё раз, водя пальцем по строчкам и шевеля губами.

Не

может быть, думает героиня, этого просто не может быть, это какая-то ошибка, ведь падре Федерику ещё осенью сказал перед всем классом, что уж кто-кто, а она точно поедет. Мария да Луш, сказал он, точно поедет, а остальным ещё придётся потрудиться. Это ошибка, говорит героиня вслух, это просто ошибка. Она всем телом толкает дверь церкви и выходит на улицу.

Час или два спустя, заплаканная героиня, сидит в кустах у дома своей тётки Мириам и ждёт, чтобы из дома кто-нибудь вышел. У её ног - кучка булыжников. Героиня уже знает, что никакой ошибки не было, и что её, в самом деле, не берут в Святую Землю. Видишь ли, дитя моё, сказал падре Федерику, глядя куда-то поверх её головы, бывают обстоятельства... Но героиня не верит в обстоятельства. Она знает, что во всём виновата тётка и её дети, проклятые нехристи, Иудино племя. Они распяли Господа нашего и поклоняются козлу с копытами, и все думают, что ты такая же, потому что родня, сказала героине лучшая подруга Инелда, героиня верит ей, как себе, потому что Инелда никогда не врёт, и потому что её крёстная, дона Фелижмина, работает экономкой у падре Федерику и всегда всё знает. Героиня думает о том, как она старалась, как два года подряд была лучшей по катехизису, как помогала в церкви, мыла полы и носила цветы, и шмыгает носом. Её удивительные ресницы мгновенно склеиваются от слёз.

В этот момент дверь дома открывается, и во двор степенно выходит старший тёткин сын, Элиаш, за ним гуськом - близнецы Мигел и Рут, одноклассник героини рыжий Рубен, и маленькая Суламит. Героиня ещё раз шмыгает носом, вытирает кулаком глаза и, не глядя, берёт из кучи один камень.

Через минуту героиня со всех ног бежит к церкви, чтобы спрятаться от разъярённых братьев. Она два раза попала в Элиаша и один раз - в Рубена, они вначале стояли, как дураки, только головами вертели, но потом поняли, откуда, летят камни, и погнались за ней. Героиня некстати вспоминает, как в прошлом году Элиаш сломал ногу соседу, который назвал тётку Мириам ведьмой, и прибавляет ходу. Сзади ей что-то кричат, но героиня не разбирает слов. Она бегом заворачивает за угол, цепляется ногой за выступающий камень и с размаху падает на брусчатку.

Героиня лежит на земле, уткнувшись носом в шов между двумя круглыми камнями. Она знает, что сейчас ей не поздоровится, и готовится принять мученическую смерть.

Что с ней, спрашивает кто-то из старших, Элиаш или Мигел, взбесилась что ли? Может, её пнуть? Пни-пни! это Рубен, его голос героиня знает, или дай, я пну. Не трогай её, задыхаясь, говорит Рут, видно, только что подбежала, Её в Иерусалим не берут. Все замолкают. Героиня вспоминает, с чего всё началось и начинает судорожно всхлипывать. В Иерусалим не берут? внезапно очень звонко переспрашивает маленькая Суламит. А почему она плачет? У неё что, своего нету?!

Её подняли, завязали ей глаза и теперь куда-то ведут. Убьют, в панике думает героиня. Осторожно, говорит Рут и придерживает её за локоть, тут ступеньки вниз, не упади. А может и не убьют, успокаивается героиня, нащупывая ногой ступеньки. Если мама узнает, бубнит Рубен. Не ной, обрывает его Мигел, не узнает. Героиня довольно хмыкает. Пришли, говорит Элиаш. Мой! кричит Суламит, Мой покажем, мой, пожалуйста, пожалуйста, покажем мой, да? Твой, твой, говорит Элиаш. Судя по голосу, он улыбается. Кто-то кладёт героине руку на плечо, кто-то возится, снимая с неё повязку, кто-то просто стоит рядом. Раз, говорит Суламит, и её голос дрожит от возбуждения, два...Смотри! В лицо героине ударяет пряный горячий ветер, и она распахивает глаза.

Что это, хочет спросить героиня, но голос её не слушается. Она стоит на холме. Прямо перед ней в лучах заката дрожит и переливается Город - то белый и розовый, как жевательный мармелад, то ослепительно золотой, то дымчатый, как стекло. Это Иерусалим, гордо отвечает Суламит на её беззвучный вопрос. Мой Иерусалим.

Туман

Магазин закрывается через сорок минут, а до него ещё надо доехать, ты выскочила из дома, практически, в чём была, туфли на босу ногу, джинсы и джемпер прямо поверх пижамы, в треугольный вырез предательски торчит трогательный голубой воротничок в сонного зайца, тебя зовут Ана Изабел, ты мать-одиночка, и завтра твоя шестилетняя дочь Соня должна отнести в школу пятнадцать пирожных, пятнадцать упаковок сока, пятнадцать

яблок, а ещё бумажные тарелки и стаканы, и пластиковые ложечки, и цветные салфетки, и серпантин, обязательно серпантин, Соня особенно просила серпантин, а ты всё откладывала, откладывала, и дооткладывалась, молодец, и ещё у собаки, как назло, закончились консервы, у тебя же ещё собака, ты помнишь, Ана, как-то это чересчур, и дочь, и собака, пусть будет только собака, даже, скорее, кошка, пусть тебя зовут Паула, и у тебя есть кошка, а у кошки закончились консервы, и она сейчас сидит на кухне перед пустой миской и плачет, как умеют плакать только кошки, или пусть всё-таки собака? Задумавшись, ты проскакиваешь поворот налево к магазину и кричишь от ярости и беспомощности, да что же такое, кричишь ты, ненавижу, ненавижу, и бьёшь кулаком по рулю, а потом вдруг берёшь и сворачиваешь направо и едешь всё быстрее и быстрее, по какой-то незнакомой улице, конечно, ты уже сто раз здесь была, но всё время днём, а ночью и в дождь всё кажется совершенно незнакомым, или пусть лучше будет туман, густой и липкий, болезненно-бледный туман, ты в своём старом фиате вязнешь в нём, как изюмина в овсяной каше, ты каждый день бросаешь в кашу горсть мокрого изюма и смотришь, как он тонет, а потом размешиваешь кашу чайной ложкой и ешь, стараясь дышать ртом, чтобы не чувствовать сырого запаха овсянки.

Тем временем туман нашёл щель и вливается в машину, ты сидишь по пояс в тумане и клянёшься себе, что, если выберешься отсюда, больше никогда не будешь есть овсяную кашу с изюмом. Ты уже почти утонула, но ещё цепляешься за руль и давишь на газ, просто из упрямства, и, видимо, в награду прямо перед тобой появляется светящаяся надпись "Круглосуточный магазин" и ярко освещённая витрина, и полки с журналами и хлебом, и ты снова кричишь, но уже от радости, что, съел, сукин сын, ликующе кричишь ты туману, и туман замирает и начинает неуверенно отступать, пока ты останавливаешь машину и выходишь наружу.

Магазин пуст, даже за кассой никого нет, наверное, спит в подсобке, думаешь ты, тебя зовут Мария Луиза, после школы ты несколько месяцев проработала на заправке, в основном, по ночам, так больше платили, и иногда спала час-другой в подсобке, на трёх сдвинутых стульях. Ты идёшь вдоль полок и ищешь какой-нибудь еды для кошки, и, может, что-нибудь на завтрак, себе и мужу, пусть у тебя будет муж, его зовут Фернанду, и он болеет, лежит дома на диване с температурой и ждёт, пока ты привезёшь еды, или пусть он будет врач и пришёл с суточного дежурства, или просто сказал, сегодня твоя очередь, моя была вчера, и сел убивать компьютерных монстров, а ты одна ходишь ночью по незнакомому пустому магазину, и звуки твоих шагов по серым мраморным плитам не раздаются гулко, а вязнут в чём-то, как в песке или в вате, а за спиной у тебя какой-то шорох, и шепоток, и невнятные шлепки и словно бы чавканье, и волосы у тебя на шее встают дыбом. Ты резко поворачиваешься, роняешь кошачьи консервы, одна банка укатилась под стеллаж, ты наклоняешься за ней и видишь чьи-то лежащие ноги в луже чего-то чёрного, и ещё одни ноги в красивых туфлях, задумчиво покачивающиеся с пятки на носок. Ты зажимаешь себе рот, чтобы не кричать и бежишь к выходу, думаешь, что бежишь, но твои ноги как будто прилипли к полу, ты делаешь отчаянный рывок, больно ударяешься грудью об руль и понимаешь, что не выбралась.

Ветер

...любить можно, нервно говорит дона Амелия, копаясь в сумке, играть можно, а домой брать нельзя, ведь я тебе сколько раз говорила, на улице - пожалуйста, играй, корми, катайся, делай, что хочешь, а домой брать нельзя, это не котёнок и не собачка, это стихия, даже вот Иза моя знает, она на три года младше тебя, на четыре, встревает её чистенькая прилизанная Иза и суёт мне под нос четыре растопыренных пальца, да, кивает дона Амелия, она вытащила из сумки большую связку ключей и перебирает её в поисках нужного, на четыре года младше тебя, а понимает, что ветер тащить домой нельзя, хоть он какой маленький сейчас и тёплый, я уверена, ты даже не представляешь себе, как быстро он растёт!

Я представляю себе, как быстро растёт ветер, у нас дома всегда жил ветер, и даже не один, мама раньше смеялась, что я сама почти ветер, но доне Амелии я этого не говорю, она ветер терпеть не может, у неё давление, головокружения и какая-то ещё ерунда, ей надо, чтобы воздух был стоячий, как в банке, только тогда ей хорошо, ужасная женщина, просто ужасная, не понимаю, как мама могла меня с ней оставить.

Дона Амелия нашла нужный ключ и вставила в замочную скважину, ну, говорит она, выкладывай свой ветер, никуда он не денется, кому он тут нужен. Какой ветер? спрашиваю невинно. Который тут, Иза тычет пальцем мне в карман куртки, где тихонько шуршит старыми билетиками мой новый ветер. Незаметно грожу Изе кулаком. Иза показывает мне язык и отворачивается.