Из дневников и рабочих тетрадей
Шрифт:
«...А ведь многие современники Достоевского, даже такие гениальные, как Толстой, Тургенев, не поняли «Бесов», считали роман художественно слабым».
Дата публикации «Времени и места» по-прежнему не уточнялась. Юра знал, что Сергей Алексеевич Баруздин – друг и делает все возможное, чтобы переломить сопротивление некоторых членов редколлегии. Но вся эта неопределенность, недомолвки отдавали горечью и унижением.
У Баруздина была одна замечательная привычка: слать авторам коротенькие, но ободряющие и теплые письма. Эти письма и были единственным обезболивающим для Юры.
Потом вдруг все решилось в несколько минут. Рентгенолог, профессор Перельман, сказал, что необходима операция. Немедленно.
А Юра был в коридоре. Кто-то из врачей узнал его, и они, стоя у окна, о чем-то говорили. Помню, как этот человек осекся и отскочил, когда мы вышли из кабинета и он увидел мое лицо. Юра стоял спиной. Ему мы решили не говорить. Просто нужна операция.
26 марта Н. А. Лопаткин сделал операцию и удалил почку. Прогноз был плохой, но не безнадежный (как всегда). А 28 марта Юра умер мгновенно от послеоперационного осложнения – тромбоэмболии легкого. В этот день Лопаткин предписал ему встать и сделать несколько шагов по палате. Ждали обхода.
Утром Юра побрился, что-то поел и взял «Литературку» за 25 марта, где было опубликовано интервью с ним. В этот момент оторвался тромб и убил его.
В больницу Юра взял читать Эдгара По. [282] И до сих пор в его портфеле, с которым он почти не расставался, лежит все, что он собрал перед отъездом в больницу. Там есть швейцарский перочинный ножик со множеством маленьких лезвий, очки, бритва, письмо из итальянского издательства «Риунити», открытка с репродукцией картины из Будапештского исторического музея: изображение конного лучника из бывшего солдатского города (н. э., начало II века). Там и томик Эдгара По, автора, о котором Юра как-то сказал: «Это – прозрения, прорывы в другие сферы».
282
Эдгар По. Рассказы. М., изд. «Правда», 1979.
Закладка на странице 29-й. Рассказ «Без дыхания».
Вверху эпиграф: «О, не дыши!»
Две последние записи в дневнике. 22 февраля. Воскресенье. На субботу и воскресенье я забрала его из больницы домой.
Оля когда-то сказала о... что в общении с ней пробуждаются самые дурные чувства и качества души. Да, такие люди есть. Роберт Кон у Хемингуэя в «Фиесте». У меня тоже есть такой человек. В общении с ним я становлюсь другим: мельче, хвастливым, говорю о своих успехах и достижениях. Вчера, когда гуляли, Оля ушла вперед, чтоб не слушать меня [. . . . . .] Всю жизнь он стриг крыжовник и выдавал за виноград. [. . . . . .]
Боюсь за нее. Если она останется одна с ее странным характером: смесь практичности и почти детской доверчивости – ее заклюют. Не простят ничего, даже того, что не поздоровалась когда-то. И все, что предназначалось мне, – обрушится на нее.
Внизу нарисована книга, толстый том со странным названием
И рядом – другая книга. На ней написано:
Роман «Время и место» был опубликован в летних номерах «Дружбы народов» за 1981 год, как обещал Баруздин. В тексте были сделаны (с моего согласия) небольшие, но существенные купюры.
И все равно опубликовать такой роман, как «Время и место», в восемьдесят первом году было для редакции подвигом, потому что, как сказал мне директор издательства «Советский писатель»: «Есть мнение, что роман издавать не следует».
Были купюры и в другой посмертной публикации – романе «Исчезновение» (первый номер «Дружбы народов» за 1987
Да и в восемьдесят седьмом этот роман проходил со скрипом. И только предельно бережное отношение к тексту редактора уберегло посмертные публикации от искажений и непоправимого урона.
Я же нуждаюсь в absolutio, [283] и, может, эта история хоть немного оправдает меня.
Был у Юры задушевный друг: знаток русской литературы, критик, редактор из ГДР – Ральф Шрёдер. Юра его любил, бесконечно доверял ему. С ним беседовал дни напролет.
283
Отпущение грехов (лат.).
Ральф – бессребреник, чистая душа, яркий тип немца-мыслителя, живущего идеями. В прошлом веке он был бы знаменитым философом, но ему выпало родиться в веке XX, да еще в ГДР.
Человека такой же энциклопедической образованности, такой же бескорыстной любви к литературе отыскать нелегко.
Один пример. При Ульбрихте Ральф, как диссидент, провел несколько лет в тюрьме, в одиночке.
Потом наступили времена, когда Ральф – узник совести – мог уехать в ФРГ (правительство Западной Германии выкупало таких людей), более того, там, за Берлинской стеной, Ральф стал бы благополучным профессором и получил бы немалую компенсацию за проведенные в тюрьме годы (платили, кажется, 7 марок за день неволи). Возможно, я ошибаюсь в цифре, но дело не в этом, а в том, что Ральф на мой вопрос, не задумывается ли он о том, чтоб переместиться на Запад (жилось ему трудно), взглянул на меня с изумлением своими очень немецкими голубыми глазами и сказал что-то вроде: «Ольга, это невозможно! Абсолютно невозможно! Я же не смогу приезжать в Москву и беседовать с Юрием и Володей».
Помню, как в августе восемьдесят четвертого он приехал на похороны Володи Тендрякова. Я тогда просила одного из секретарей Союза писателей ГДР Макса-Вальтера Шульца и тогдашнего министра культуры Клауса Хёпке помочь Ральфу срочно выехать в Москву. Оба оказались на высоте, и Ральф без проволочек прибыл в Москву. Приехал растерянный, несчастный. Ушел последний друг.
Назад Ральф увозил с собой текст «Времени и места» без купюр, текст, якобы подаренный ему Юрой три года тому назад.
Надо сказать, что мы с Ральфом являли собой странную пару в аэропорту «Шереметьево»: Ральф – в босоножках, без носков, расхристанный, заплаканный, и я – напряженная до окаменелости. Дело могло закончиться большими неприятностями. Время текло суровое. Таможенники, глянув на Ральфа с сочувствием и некоторым изумлением, беспрепятственно пропустили его, и рукопись уехала в издательство «Фольк унд Вельт».
И все-таки эта авантюра чуть не обернулась для Ральфа гибельными последствиями.
Одна дотошная славистка из Америки, знавшая немецкий и русский, специалистка по творчеству Трифонова, сравнила два текста и обнаружила «лишнее» в немецком издании. Об этом она радостно сообщила в письме на имя директора издательства.
Тот вызвал Ральфа в кабинет и, спросив что-то вроде: «И себя и меня под монастырь решил подвести?» – показал письмо.
Ральф как-то выворачивался. Директор хоть и был высокопоставленным чиновником, все же крови не жаждал, да и к творчеству Юры относился с пиететом. В общем, не дал делу хода. Так и обошлось.
Потом времена изменились, и я в первом же книжном издании вернула купюры и в «Исчезновение», и во «Время и место». Сейчас кажется смешным: нельзя было упоминать, что кто-то из героев эмигрировал, кто-то ударился в буддизм, что тоже «было эмиграцией», невозможна была фраза: «Мы разные, хотя бы потому, что едим разную колбасу» (намек на спецраспределители!), нельзя было, чтобы герой умирал в бедности, всеми позабытый, много чего было нельзя, и потому тогда в Шереметьеве нам с Ральфом было совсем не до смеха.