Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

— Други-и-и…

— Не выдай!..

— К берегу!..

— К берегу держи-и-и!..

— Держи ближе к плоту, держи ближе к плоту-у-у!..

А на плоту — целая польская хоругвь [31] . Скалят поляки зубы, смеются над чубатыми казаками, дразнят их, зубами лязгают, губами булькают… Холодно, мокро… Брр!..

Пять дней идет переправа на плотах, на паромах, на баркасах либо по татарскому обычаю — где вброд, где вплавь. И только на шестое утро, когда с польско-киевской стороны последний плот отвалил, подтянули Димитрию дощаник, пестро убранный бухарскими кумачами и аравитским миткалем. Лжецаревич, неведомо

с какой петли сорвавшийся, но живой и веселый, пришпорил коня, гикнул и взъехал на помост; а за Димитрием следом, подпрыгивая на разъехавшихся бревнах, покатила телега с дьяконом Отрепьевым — Гришкой Отрепьевым, как неуважительно к монашескому его званию называли чернеца в войске. Загорелый, толстоносый, чернобородый, он на возу своем поспел за Димитрием и к речной переправе: уже много дней, куда бы ни отъезжал Димитрий, чернец неотступно следовал за ним.

31

В Польше хоругвь — название конных частей или вообще воинских частей сформированных по владельческому и территориальному принципу.

Костры дымные вились под ракитами на том берегу. Мужики остёрские варили казакам кашу. Войско отдыхало после трудной переправы в холщовых палатках, в шалашах, сплетенных из лозины. А потом, как ударили в бубны, объявили войску поход, то и потянулись рыцари вверх берегом, Десною, что устьем своим пала в этом месте в Днепр-реку.

Шла польская конница на рысях ровным строем, за хоругвью хоругвь. Играла музыка, пели поляки свои походные песни. И вслед за поляками шли набранные Димитрием казачьи ватаги. Сорвиголовы, заводилы, пересмешники — выносятся казаки вперед, кидаются в сторону, наездничают, гуторят, перекликаются:

— Гей, ляшек, латынская вера!..

— Вера латыняна, ан и правда глиняна.

— Ведома мне ляхова правда. Правда у них — что чуб на ветру: куды ветер.

— Ветер, гей, ветрило!..

— Ветер верховой…

— С восходу, с востоку…

— С московской стороны ветер…

— Витро, братаны…

— Ветерец…

— Гой, повий, да повий…

— В лицо ветрище: выдувает нас в обрат…

— Не каркай, Безгузый!..

— Была мала ветера, стала балшой ветера.

— «Ала-ала…» Побреши на ветер, собака…

— Литвою идем…

— Литво-ою…

— А далеко ль до московского рубежа, братаны?..

— Недалек он, рубеж московский…

— Рукой подать, перстом поторкать…

— В одночасье донесут кони…

— Коли там в одночасье!..

— Не каркай, Безгузый…

— Прямой ты, Безгузый, трач…

— До Остёра верст с пятнадцать?..

— Недалечко до Остёра…

— Гой, да Остёр — больно востёр…

— Вонде — Остёр?.. Церквушка на горушке?..

— Други, Остёр!..

Из-за купы деревьев сверкнула на закатном солнце белокаменная часовня с польским крестом на черепичной кровельке. Поляки скинули с голов своих шлемы с бело-голубыми перьями и затянули в лад трубачам:

— «In te, domine, speravi…» [32]

Последний клок польско-литовской земли… Дальше — Московское государство, незнакомая страна, бранный труд, переменчивое счастье.

32

На тебя, Господи, уповаю.

II. В падучей

У остёрских ворот староста Ратомский приветствовал Димитрия еще польскою речью. Болтливый пан пожелал делу «царевича»

счастливой удачи и сослался на пример знаменитых полководцев, коими, по слову его, были Александр Македонский, Ганнибал Карфагенский и славнейшие из Ягеллонов, королей польских. А на другой день ударил Димитрию в грудь широкий ветер давно покинутой отчизны, когда под Моровском, уже в московских пределах, пальнули в честь новооткрытого царевича из длинных красных своих пищалей [33] русские стрельцы. У городских укреплений какие-то облепленные коростою калеки стали бросаться под копыта Димитриева коня, завопили нищие бабы, протянув к Димитрию свои изморенные руки… А дьякон Отрепьев стоял подле, как всегда улыбаясь, пошатываясь, придерживаясь за серебряное стремя молодого государя. И что удивительного, если у Отрепьева нашлись знакомцы и тут!

33

Пищаль — русскоязычное название ранних образцов средне- и длинноствольного огнестрельного оружия.

— Ты, Григорий? — протолкался к нему какой-то ремесленный человек с желтыми от охры руками — должно быть, иконник. — За тобой два года плачет моя полтина, да вина с полведра, да баранья полтуша. А псалтыри твоей мне не дождаться.

— Ступай, ступай, невежа! — замахал руками дьякон. Нашел ты время, нечестивец, со своею полтиною!.. Али царь-государь и великий кесарь Димитрий Иванович не государь тебе? Ужо погоди: начитаешься ты в аду да латынских псалтырей, еретик!..

Иконник съежился и отступил. А дьякон поднял к Димитрию свою косматую бороду и загоготал. Димитрий впервые заметил тогда серебряные нити в Дьяконовой бороде, которая до того, кажется, была сплошь черна, как вороново крыло. «Охти, — вздохнул Димитрий неслышно, — как день за днем будто дождь бежит…» И тронул поводок. Конь по брусьям, еще мокрым от павшего в ночи тумана, пошел к широко раскрытым моровским воротам.

Стрельцы, растратив весь свой пороховой запас, перестали палить. Но в звоннице у покосившейся воротной церквушки, дребезжа, из последних сил надрывался ветхий колоколец, приветствовавший в московских пределах «царевича», давно похороненного, а теперь чудом небывалым словно воскресшего из мертвых.

«Как день за днем будто дождь бежит…» — казалось, вызвякивал колоколец у церквушки, и то же по прелым осенним листьям, устлавшим дорогу, мягко выстукивали конские копыта. «Будто дождь бежит…» По лицу Димитрия пробежала тень: много было дней — бездольных, как осенний дождь… Месяцы, годы скитаний из монастыря в монастырь, в дремучих лесах, в медвежьей глуши… И всюду с ним этот дьякон Григорий — книгописец, обжора и бражник.

Теперь это все позади. Но почему он так угрюм, почему грусть обволакивет его теперь?

Закружили его паны в Гоще, в Кракове, в Самборе; вымучили для адовой своей корысти и то и сё. Уж и насулил же он им! Да платить придется чем? А тут еще, как буря, клокочет вокруг него беспрестанно:

— Царевич! Димитрий Иванович! Солнышко наше!

— Вор! Самозванец! Чародейством бесовским, ложью и хитростью затеял захватить престол московский!

«Так… — завертелось у Димитрия в голове. — Затеял… Может, и впрямь затеял? А ходу теперь ни в какую сторону уж нет. К Москве только и дорога легла. Эвон трезвону сколько! А повороти обратно — поднимут ляхи на копья; обманувшись в тебе, разнесут они тебя в куски либо в Самборе перед замком посадят на кол. И будешь ты тогда подлинно вор! И станет площадная чернь ругаться над тобой, в мертвое лицо твое плевать!»