Из Гощи гость
Шрифт:
Князь Иван перелистал страницы тетради одну за другою. Много здесь было написано им еще со времен Онисифора Васильича, обучившего юного князя слагать рифмованные стихи.
Днесь у нас плач и рыданье безмерно…Это было сложено недавно об отце, об Андрее Ивановиче, о смерти его и плаче по нем. А вот о боярах, о властвующих людях, написано после встречи с холщовыми колпаками:
СеетеКнязь Иван потянулся к перу, чтобы сложить еще несколько строк о том, что узнал он от пана Феликса и что увидел в последнее время собственным оком. Но на дворе загрохали цепью псы, взлаялись непереносно, и князь Иван, высунувшись в окно, разглядел высоченного мужика, который проталкивался в приоткрытую Кузёмкой калитку. Хоть и лето стояло, а на мужике был беличий тулуп, и бараний треух нахлобучен был у него на голове. Да еще и ворот меховой мужик тот поднял, точно в лютую стужу. Конюх хватил его за длинный рукав, болтавшийся чуть не до полы, но мужик выдернул из рук Кузёмки рукав свой и на журавлиных ногах зашагал к хоромам.
«Пан!» — мелькнуло у князя Ивана, и он побежал на лестницу встречать долгожданного гостя. А Кузёмка бросился было за мужиком вдогонку, но остановился посреди двора с выпяленными от удивления глазами. Ведь князь молодой так и кинулся на крыльце мужику тому на шею, стал целовать его дружелюбно и повел затем в хоромы как есть, в беличьем тулупе и шапке бараньей.
Мужик, войдя в комнату к князю Ивану, скинул с себя и шапку и шубу, и перед сияющим от радости князем предстал пан Феликс, разваренный, красный, мокрый от катившегося с него в три ручья пота.
— Уф! — молвил только шляхтич и, опустившись на лавку, стал отдуваться и обмахиваться взятой со стола книгой.
— Теперь тебе квасу, лучше нет холодного квасу, пане мой милый! — И князь Иван открыл дверь и крикнул: — Гей, вы там, на сенях! Квасу мне нацедите!.. — И снова подошел к пану Феликсу, сел с ним рядом, схватил его руки и опять вскочил: — Да что ж это я!.. Квасом ли мне потчевать гостя дорогого!.. Гей вы, сенные!.. Вина мне подайте в петухе серебряном, да караваю масленого, да зайца под взваром. Чего там у вас получше, несите мне сюда!
По дому пошел шум. Расскрипелись на приржавевших петлях двери по всем хоромам. Из крестовой вышла Алена Васильевна и, волоча ноги, потащилась к сыну. Князь Иван издали услышал стук ее костыля и бросился матери навстречу:
— Не ходи ко мне, матушка: там у меня иноземец сидит, государев начальный человек.
— Иноземец?! — Глаза Алены Васильевны сделались круглыми. — С нами крестная сила!
— Ничего, матушка, посидит и уйдет… Нужен он мне…
Из глаз Алены Васильевны покатились слезы.
— Я тебе, сынок, не указ. Был у тебя указчик —
— Да что ты, матушка!.. Посидит и уйдет… Не кто-нибудь — начальник он, капитан государев…
— Да он же поганый! Вера-то у него же собацкая! И ладану не наберешься окуриваться после него. В доселюшние времена, как и родилась, николи того не бывало — нехристей на двор к себе пускать.
— Ах, матушка, ты не плачь же!.. Не гнать нам на улицу человека!.. Не кто-нибудь он!.. — твердил князь Иван.
— Хоть я тебя родила на свет, — махнула зажатым в руке платком Алена Васильевна, — да жить, видно, тебе теперь, сынок, по свойской воле. Чай, и жениться тебе давно приспела пора. А я уйду, уйду душу свою спасать, на Горицы в монастырь уйду от мирской суеты и докуки. Скажу тебе только… — И она завопила тут на весь голос: — Скажу тебе, сынок, бога помни, отца своего помни! Авось русский ты человек — не иноземец поганый…
Плача и причитая, тяжело постукивая на ходу костылем, заковыляла она вперевалку обратно в крестовую, где просиживала теперь по целым дням, с восхода до заката.
XXI. Беседа потайная и задушевная
Шляхтич наконец отдулся, отдышался, вытер пот с лица добытым из кармана платочком и обратил взор свой к серебряному петуху, принесенному в покой сенною девушкою Матренкою Белошейкой. Князь Иван стал разливать в серебряные чары золотистое питье, и шляхтич, не дождавшись приглашения, промочил пересохшее горло первой чаркой, потом, пожелав хозяину здоровья, втянул в себя вторую и только после третьей ткнул нос в большое блюдо с масленым караваем.
— Доброе вино, князь ваша милость, — молвил он, заливая сладким напитком сдобное тесто. — Доброе, ароматное и крепкое. И каравай превкусный. Сам пан царь, коли попробует такой каравай, — ха! — еще попросит.
— Ну и кушай во здравие, пан Феликс. До чего рад я тебе, пане мой любый!.. Сколь долго не видались с тобою! Сколько суббот-то прошло с той поры!
— А мне уже, князь, и на мысль пришло, что ты дорогу забыл к моему замку. Чего ж так: с три года все ходил, да и на, — оставил?..
— Батюшка у меня помер, — вздохнул князь Иван. — Старый человек. Хоронили мы его, потом пошли поминки, всякие заботы, всякая докука…
— Ай-яй-яй!.. — закачал головою шляхтич, поднял вверх очи и молвил: — Requiescat in pace. — И объяснил: — Так это всегда говорится по-латински, а по-русски это будет: да упокоится с миром. Ай-яй-яй!.. — И он приклонил петуха к чарке князя и наполнил его сосудец прозрачным, слегка подправленным гвоздикою напитком. — Выпьем, княже Иване, за вечный покой пана отца твоего, и то так и знай, как философы в книгах пишут: старый помрет, молодой народится, на том и земля вся вертится.