Из Гощи гость
Шрифт:
И потащились вновь погребальные дроги по дорогам и селениям со звоном колокольным, с дымом кадильным, с пением панихидным. Ватага холщовых колпаков шла позади обоза, предводимая косооким мужичиною с длинным ножом, вздетым на палку. Версты за четыре до Кукуевских слобод, едва только стали выезжать из лесу дроги, косоокий вдруг свистнул, и колпаки его бросились в лес и пропали меж деревьями все сразу, так что князь Иван не успел и обернуться.
«В обиде мы на батюшку твоего, — вспомнил он слова косоокого, видимо атамана ватаги. — В голодные леты разгонил он нас всех, а как прошли те голодные леты, почал он нас ловить да взыскивать с нас».
И уже весь остальной
XIX. Латинскими буквами, польскою речью
Сорок дней после смерти отца проходил князь Иван, по старому обычаю, в синей траурной своей однорядке. Она была измарана и изодрана детиною, стянувшим князя Ивана с коня наземь, когда холщовые колпаки напали на Троицкой дороге на обоз, сопровождавший погребальные княжеские дроги. Но князь Иван не снимал с себя траурного платья, пока не отведал яиц и кутьи на сороковой после смерти Андрея Ивановича день, когда, как говорили, уже и сердце старого князя истлело в дубовом гробу, обитом внутри малиновым шелком.
Князь Иван за эти сорок дней не видал пана Феликса ни разу. Чего доброго, неуемный шляхтич насмеялся бы и над кутьей, над нечесаными волосами князя Ивана, над дырявой его однорядкой, назвав и это, по обыкновению своему, поповскими штуками. Но, когда миновали поминки и сороковой после смерти Андрея Ивановича день, опять потянуло князя Ивана к пану Феликсу Заблоцкому. «Что за притча! — раздумывал князь Иван все это время, то и дело вспоминая о холщовых колпаках и о том, как обошлись они с ним на Троицкой дороге. — Вот разгонили и голодные годы холопов, а теперь их ловят, беглые грамоты на них выправляют…» И князь Иван решил непременно рассказать пану Феликсу о холщовых колпаках, государевых будто работниках, засевших в лесу по дороге в Троице-Сергиев монастырь.
В ближайшую же субботу снарядился снова князь Иван за Москву-реку, на двор забубенного пана. Но хоть день был и жарок, даже лопухи у шляхтича посерели и поникли долу, а окошко его «замка» было захлопнуто и дверь была прикрыта. К князю Ивану вышла из задворной избушки Анница с грудным младенцем, у которого только что усов и хохла не было, а так был вылитый пан Феликс.
— Пан-то твой что же?.. — молвил князь, разглядывая младенчика, щурившегося на солнце. — Государь твой, что же он?..
— Феликс Акентьич?.. Да он, милый, теперь что ни день, так ни свет ни заря на конь да в поле: ученье у них ратное до ночи, воевать кого-то будут.
— Воевать?.. Да что ты!
— Так и есть… Завоевался там на рубеже какой-то турский или крымский…
— Ты чего-то не то… Так ли это?..
— Нет, так, — стояла на своем Анница. — Стрельцов-то уж из слободки угонили тьму… Стрельчихи плачут, стрельчата, ребятки малые, от дворов отбились…
«Вон что!» — задумался князь Иван, потом глянул на младенца, которого держала на руках своих Анница.
— А ты что?.. Твойский это?
— Мой, — словно засветилась Анница вся. — Вона какой сыночек!.. Сыночек! Василёк!
Князь Иван улыбнулся мальчику, пощекотал его кистью своей опояски и пошел к пану Феликсу в избу. Там было все по-старому, только подле печки зачем-то навалены были покрытые пылью, изогнутые и изломанные ратные доспехи: шлемы с наушинами, да булатные щиты, да кольчужные панцири… Только того и было нового; да еще некрашеная скамейка у стола, которою с недавних пор — должно быть,
На столе под пустою фляжкою заметил князь письмо: буквы латинские, но писано польскою речью… И пана Феликсова рука: строки ровные, твердые, не по-русски отчетливые. Уразумел их князь Иван наполовину, а на другую половину догадался, о чем шла речь в этом письме. «Бояре и народ, — извещал кого-то пан Феликс, — встретят его с ликованием. Все только того и ждут, когда же наконец воплотится эта страшная для Годунова тень. И нет сомнения, что царевич, сам просвещенный науками отнюдь не у иезуитов, а в Гоще, в знаменитой академии гойских социниан, будет на московском престоле покровителем нашего дела». В письме, кроме того, несколько раз упоминался «ученейший и несравненный муж, досточтимый Фавст Социн».
«Так, — подумал князь Иван, пробежав письмо. — Вон уж до чего добрались». И, обмакнув в оловянной чернильнице обкусанное гусиное перо, написал он пану Феликсу на шершавом листочке:
«Пане Феликс, друже мой любый. Ведомо мне, что ратного учения гораздо много тебе стало. Со двора сходишь на рассвете, а обратно идешь ночью. Прошу ж тебя, пане, как удосужливей будет, приходи на Чертолье, на хворостининский двор, на княженецкий, что у Ильинской церкви на горке. Только прошу тебя, пане, приходи поосторожней, сбросив на время кунтуш [25] польский, а приходи в русском платье. Без промешки приходи, пане милостивый, как от ратного учения освободишься. Ivan Kvorostinin dux рукою своей писал».
25
Кунтуш — старинная польская длинная одежда с разрезными рукавами, которые откидывались на плечи.
Князь Иван покосился на польское письмо, лежавшее на столе, походил по горнице взад и вперед, ткнул по пути ногою брошенную в угол кольчугу и вышел на двор.
Было знойно и тихо. Только в задворной избушке, слышно было, Анница укачивала с песнею сонное дитя:
На той на орленой грядочке Сидит птицынька райская, Поет-то песенки царские…Князь Иван постоял, послушал… Сорвал кровавый лепесток мака, выросшего на завалине, и растер в руке. Потом, не сказавшись Аннице, шагнул через канаву и пошел прочь со двора.
XX. Слезы Алены Васильевны
Близится уже и черед князя Ивана. Конну, людну и оружну ехать ему по весне в Дикое поле [26] к государевым рубежам порубежную службу служить. А может статься, что еще и в это лето кликнут? Война, говорят, война… Турский там или крымский двинул ордынцев на Русь? Или, может быть, это только болтают про турского и крымского? И войну совсем другую воевать теперь Москве?
Князь Иван раздумался, сидя у стола в отцовском покое, куда он перебрался после смерти Андрея Ивановича со своими книгами и тетрадями. Ими укрыт был едва ли не весь стол. Оставалось еще маленькое не занятое книгами местечко, но и на нем князь Иван развернул большую тетрадь, переплетенную в темно-лазоревый атлас.
26
Диким полем назывались обширные, преимущественно степные пространства к югу от Оки.