Из Гощи гость
Шрифт:
— Не господарь я, а царь, — поморщился Димитрий. — А на Москве, — откинул он назад голову, — скоро буду цесарь, всея Руси император. — Он топнул ногой, швырнул в сторону указку и вскочил с места. — Никому не позволим титула нашего умалять! — И надвинулся на шляхтича, еле доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках.
«Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле», — чуть не сорвалось у пана Феликса с языка. Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся гневом, неосмотрительный пан смутился, отступил на шаг назад, изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне:
—
Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему стекольчатому окошку, глянул на черное кружево, сплетенное в воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять обернулся к пану Феликсу:
— Ладно, Феликс Викентьич… Верю тебе… С чем пришел к нам, молви.
— Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу.
— Как ты? Трибуналу? Кого ж это?..
— У воеводы народу полна палата, — ответил пан Феликс. — Шпиков тех они пригнали с рынка. Ха! Потеха!
— Чего ж так? — насторожился Димитрий.
— Да так, — объяснил пан Феликс, — брешут, заклинают себя богом и снова брешут… Поп тот Григорий с ними диспут затеял… Комедия непереможливо пресмешная… Одним словом, Плавт или Теренций [45] .
— О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, — улыбнулся, засуетился Димитрий. — С Самбора не слыхал я рассказов веселых, не видал шутов и поэтов.
45
Тит Макций Плавт, Публий Теренций Афр — римские драматурги-комедиографы.
И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени, заколотили по ступенькам пан Феликс с князем Иваном.
Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в сизом от множества переполнивших палату людей пару. Только посреди палаты еще и было свободное место, и там на лавке восседали воевода Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались безногий поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.
— Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, — глухо, как из погреба, катились из утробы толстоголосого слова.
— Чудно, Прохор, — молвил Отрепьев. — Прежде на Москве был я и чертов сын и собачий сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь истинный.
— С простоты моей, с малоумия, — винился толстоголосый. — Где мне было в ту пору спознать, что ты есть истинно царь?
У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под распахнутой шубой. И вся толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело дружным хохотом вторила воеводе своему. Один Отрепьев не подавал виду: смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его глаза.
— Прохор, — молвил он укоризненно, — много ты докучал нам, Прохор… Были мы гонимы от тебя, перед властью оговорены, много терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда был ты сыщиком патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном — нет, тебе гривну подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей, плотоядный вепрь! А теперь в Путивль прибежал ты под царство
Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на кирпичном полу; еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба вместе, друг друга перебивая, стали они скулить, и канючить, и молить о пощаде.
— Батюшка, царь истинный! — взывал толстоголосый, дергая головою.
— Не вели казнить, вели миловать! — тянул в лад толстоголосому поползень.
— За упокой твоих родителей…
— За здоровье твое царское…
— За державу твою некрушимую…
— Супостатов одоление…
— По вере поборец…
— Надёжа…
— Свет…
— Собачьи вы дети, — вскричал Отрепьев, — свиные родичи! На рынке утром был я вам не царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали во мне царя!.. Чудно!
— Было мне видение, — молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став снова на колени перед Отрепьевым. — Было мне видение, как заарканили меня в рынке и поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою…
— Вракаешь ты, Прохор.
Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:
— И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно мученический венец.
— Вракаешь ты.
— И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай православным христианам.
— Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты это злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев, Чудова монастыря дьякон, так и остался. Поди и поведай о том православным христианам, после того как палач, оставив тебе язык, вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба, ведьмак, козел смрадный, латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. — И Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать им в толстоголосого, в приплюснутый его нос.
Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс бородой да скалил лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого по-гусарски человека, севшего на лавку рядом с воеводой, на место Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли пересмешки, и, словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:
— Царевич… Царевич… Смеется… Веселый…
Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым, ловким на такие штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем честном народе обоих этих смутьянов, но и еще раз опроверг пущенную Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория Отрепьева. «Прогнать их взашей, — думал Димитрий, — пусть-ка теперь, по рынкам скитаючись, раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу падет вода эта». И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то на ухо. Воевода улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.