Из Гощи гость
Шрифт:
— «А что до сих пор вы, бояре наши и воеводы и всякие служилые люди, стояли против нас, то чинили лихое то дело по неведению, и мы в том на вас нашего гнева и опалы не держим и пишем к вам, не хотя видети в христианстве кроворазлития и жалея вас и о душах ваших, чтоб вы в своих винах добили челом и милости просили у нашего царского величества, государя царя и великого князя Ди… Ди…»
Поморгал поп глазами, снова потер их кулаком…
— «Ди… Ди…»
— Чего, батька, споткнулся, воза не сдвинешь? — наклонился к нему щепетинник. —
— Знамо дело, вычитывай, — поддакнул и гугнивый.
— «Великого князя… Димитрия Ивановича», — выдавил наконец из себя поп, и руки у него задрожали, белей листа стало попово лицо.
И щепетинник побелел, и у портного мастера гугнивого бороденка прыгает.
— Не прознали б, — щелкает зубами щепетинник.
— Не проведали б, — гугнит портной.
— Подноготную… — дрожит щепетинник.
— Сущую с гущею… — трясется поп.
XIV. Панихидный колокол
А раскоряку в красном сукмане, что терся тут возле щепетинникого короба, — где его теперь сыщешь? Пока читал поп портному с щепетинником лист, пока тряслись они от страху и охали от беды неминучей, забрел Акилла в Китай-город, к лавкам мясным, и пошел вдоль лавок в тяжелом духу и собачьей кутерьме. Шел, шел да и зашел в шалаш; покопался в требухах, в гусиных лапках и рубце бычьем, вытащил из-под сукмана мошну и купил бараньих кишок на грош. Потом на перекрестке сел наземь и стал кишки перебирать. Подбросил кишки раз — пали они крестом; подбросил в другой — кучкой улеглись. И возле Акиллы уже не два человека, не пять, не десять — великое сборище людей столпилось вокруг красного сукмана; наклонились, переглядываются, перешептываются…
— Ведун?..
— Знахарь?..
— Гляди-ко, на кишках гадает.
— Ох, ох! Последние времена.
— Светопреставление…
— Дед!
— Ась?
— Чего кишка кажет? Добро али лихо кажет кишка?
Акилла подбросил кишки, пали они каким-то узором замысловатым.
— Добро, сынок, добро кажет кишка, — молвил Акилла. — Будет скоро на Москве перемена и всем православным христианам полегчение.
— Полегчение, говорит, будет, — зашелестело в толпе.
— Перемена…
— Вижу я великую рать, — наклонился Акилла к кишкам. — Не счесть полков; пушек — тьмы тем; стрельцов войско, ногаев орда; казаки донские, казаки волжские, запорожцы…
Акилла сгреб в горсть кишки, подбросил их и снова склонился к ним.
— Идет та рать на Рыльск, на Севск, Кромы прошла, на Орел идет…
В толпе со страху завыла было какая-то женщина, подхватила другая, но на них зашипели, зашикали, живо заткнули им рты. А «ведун» в красном сукмане продолжал, копаясь пальцами в разбросанной по земле требушине:
— И куда придет та рать, там звон, и гульба, и пир горой, и всем православным христианам радость. А во главе рати той стоит прирожденный царь Димитрий Иванович, Иваново племя. И простые люди преклоняются перед ним, и он им говорит: от всего-де вас избавлю;
Акилла поднял голову и увидел себя в плотном кольце дугою согнутых тел. Тогда он, не глядя уже на кишки, только сверкнув глазами из-под сивых бровей, молвил:
— Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и похоронили там в церкви у Спаса; ан то враки и ложь от изменников и лиходеев.
Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся сквозь оцепенелую толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе они, подобно змеям на солнце, раскинулись у дороги.
За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг, ровный, тяжелый, все ближе… Старик обернулся. Прямо на него шел плосколицый, пегобородый жердила, шел и скалил длинные, желтые, как у лошади, зубы.
Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а плосколицый уже был подле. Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и поволок по порожнему месту обратно к лавкам. Акилла забился в его руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные, злые.
— Чего надобно тебе от меня, мужик? — молвил, едва отдышавшись, Акилла.
— Тебя мне и надобно, — забухало, как из бочки пустой, толстым голосом Акилле в ответ.
— Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь, волокешь невесть куды… Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его царская милость… Али запамятовал ты Путивль? Царя Димитрия милостивый суд?
— Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев… И ты вор.
У Акиллы перетянуло горло точно петлей.
— Бога ты побойся! — стал хрипеть он. — О душе своей подумай, иуда… Чай, глазами своими видел, ушами своими слышал…
— Не видел, не слышал, — замотал бородою толстоголосый. — Боярское это дело, а мы — нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба. Не хочу ярыжных [51] кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино.
51
Ярыжный — низший служитель приказа, исполняющий полицейские функции в Российском государстве XVI-XVII вв.
— Кличь ярыжных, иуда! — задыхался Акилла. — Кличь ярыжных, волчья шкура!..
— За голову твою обещано пять рублев, — стал объяснять толстоголосый. — А коли живьем доведу, то и все десять в мошне моей будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными делить! И сам доведу…
Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в лицо.
— Веди… — хрипел он. — Не кличь ярыжных… будут все десять в твоей мошне.
Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным лавкам, а оттуда по платяному ряду на Красную площадь.