Из Гощи гость
Шрифт:
На дворе было безлюдно и тихо, но слабый гул уже поднимался над Москвой, разрастаясь и ширясь, подкатываясь и к хворостининскому двору на Чертолье. Москва нынче поднялась до зари вся. А князь Иван с пожалованным в стремянные Кузёмкой — те уехали еще за два дня в Коломенское, царю Димитрию навстречу.
Отрепьев достал с полки латку и ложку и принялся набивать себе рот холодною кашей. Он жевал, глядя на заигравшие на заре окна в княжеских хоромах, прислушиваясь к трезвону, который уже широко катился над Москвой.
Из поварни вышла на крыльцо стряпея Антонидка. Она прошла по двору к дьяконовой избушке и
— Раба божия Антонида! Сказано в писании: «И приведу вас к рекам, текущим медом и млеком». Для чего же, млеком меня напоив, медом пренебрегла ты?
— Нетути, батюшка, меду больше. Который был мед, весь ты выкушал, а нового нетути…
— Охте, — вздохнул Отрепьев, — нетути… Лихо мне с тобой, раба божия Антонида! Доколе, скажи, алкать мне? А?.. Ну, пойду… — молвил он, прихватил посошок и вышел на двор. — Пойду ужо… — повторил он, взглянув, как высоко в небе поднялось солнце. — Пойду, пойду, навстречу молодого царя пойду… «Се же-них гря-дет во по-лу-нощи…» Хо-хо!.. — И, сняв колок с калитки, он вышел на улицу.
А улица полна была людей и нагретой солнцем пыли, вздымаемой сотнями ног. Всегда великолепное зрелище царского въезда в столицу манило к себе всех. И к Заречью шли, торопясь, мужчины, шли женщины, неся грудных младенцев на руках; даже ветхие старики и те ковыляли за реку, долбя клюшками дорогу. С Поварской привалила к мосту орда мастеров кухонных, хлебников и пирожников, блинников и Калашников, судомоев и водовозов. Из ямских слобод [58] подходили ямщики с государевыми казенными клеймами на рукавах: у кого волк, у кого слон, у кого олень рогатый. Казалось, весь народ московский двинулся с места и потянулся к Серпуховским воротам: ибо были здесь мастера серебряного, золотого и алмазного дела, пушечные и колокольные литейщики, каменщики и оружейники, и мастера портные — кафтанники, шубники, сермяжники, — несметное множество всякого люда, покинувшего в этот день свои мастерские избушки и неудержимой рекой уносившегося вперед по Серпуховской дороге, меж веселых рощ и зеленых полей.
58
Ямская слобода — пригородный поселок, в котором жили ямщики.
Миновав заставу, верст с пять пройдя в толчее и пыли, под жарким солнцем, Отрепьев свернул в сторону к купе деревьев, где стояла высокая женщина с мальчиком светлокудрым. Отрепьев сел под деревом, снял колпак с головы и потер темя, которое все еще ныло у него со вчерашнего дня.
«Было б тебе вина в пиво не лити, — стал корить сам себя Отрепьев. — Ох, Григорий, ох, окаянный! Дьяволов ты союз!»
— А что, батька, — прервала его раздумье женщина, стоявшая с мальчиком подле, — долго ль еще царя ждать? Как ты скажешь? Заждалась я тут со вторых петухов.
— Вишь ты, ранняя какая! — откликнулся Отрепьев, взглянув на женщину и на мальчика, в котором просквозило что-то знакомое чернецу, словно видал он уже его однажды. — И как это тебя сторожа решеточные после полуночи пропустили?
— Отбилась я от решеточных… И
— А для чего собралась в такую рань, со вторых петухов?
— Государя моего встречать собралась я, Феликс Акентьич свет…
— Постой, постой… Это кой же Феликс?.. Шляхта?..
— Шляхта ж. Ратный человек. Ходила я недавно на хворостининский двор на Чертолье, к князю Ивану… Слыхал, может, князя Ивана?.. Сказал мне князь Иван: едет, едет Феликс Акентьич свет мой, с царем едет государь мой, с людьми польскими в одной хоругви… «Потерпи, — сказал, — Анница, дня с четыре… Приедет ужо…»
— Так, так, — почесал задумчиво бороду свою Отрепьев. — Вишь ты какая!.. А паренек сей, что ж он?..
— Сыночек мой! — погладила Анница мальчика по голове. — Василёк.
— От пана панич? — спросил строго Отрепьев.
— От пана ж.
— Как же ты!.. Да знаешь ты!.. Латынец он!.. — И Отрепьев даже посошком своим потряс в негодовании.
— Что будешь делать? — развела руками Анница, заторопилась, накрыла шапочкой голову ребенку, посадила его себе на плечи. — Пойду… Еще пойду дале государю моему навстречу. Авось едет он, государь мой…
И она зашагала к дороге, высокая, большая, с Васильком на плечах, которого придерживала за босые его ножонки.
А по дороге по-прежнему пылили люди, кони, возки, обитые сукном, и убранные бархатом и парчою колымаги. Но вот стала раздаваться толпа: взад-вперед, колотя плетками в подвязанные к седлам бубны, понеслись гонцы, из-за леса раскатами далекого грома возвестили о себе литавры. Народ отхлынул к обочинам дороги, пропуская иноземную конницу в серебряных доспехах, в белых перьях на меринах пятнистых. Анница взобралась на пригорок и, стоя там в стороне, все так же с ребенком на плечах, принялась искать глазами от ряда к ряду, от одной хоругви к другой. Но пана Феликса не было ни среди мечников, проплывавших мимо с поднятыми кверху значками на копьях, ни меж рейтаров, сжимавших в одной руке обтянутую бархатом алебарду, а другою придерживавших вместе с поводьями короткую пищаль.
За иноземцами нескончаемой чередой потянулись пешие стрельцы, утопая в песке и застревая в глубоких выбоинах, тащилась вызолоченная колесница с огромным бубном, в который шедшие по сторонам люди били красными колотушками; с образами и книгами выступало в праздничных ризах великое множество попов. И хоть латынник был пан Феликс, это хорошо помнила Анница, да по бабьей ли глупости, а она высматривала его и промеж православных попов и даже среди несших зажженные подсвечники патриарших свеченосцев. Но Феликса Акентьича не было и тут. Не было его и подле князя Ивана и подле прочих приближенных молодого царя, перед которым распростерся ниц по краям дороги народ, все, кроме Анницы, застывшей на пригорке своем с ребенком на плечах, точно столб верстовой, будто дорожная веха.
Ревели трубы, разрывались литавры с натуги, врезаясь в могучие всплески гомона и крика.
— Здрав буди!..
— Буди здрав!..
— На многая лета буди здрав!..
— Помоги нам!..
— Полегчи!..
— Государь…
— Го-го-го-о-о-ой!..
— Ой, ноженьки мои зашлись…
— Не давите!.. О-ой!..
— Кису срезал, злодей!.. Ой, родимцы мои! Алтынец две деньги в кисе!..
— Кто срезал?
— Ты срезал!