Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

Гулко отозвались шаги в коридоре, заскрежетал ключ в замке, откинулся железный засов, и в распахнутую дверь вошли двое — рекрут караульной команды, крепостной сын Никишка Земцов и высокий человек в тёмно-зелёном мундире полковника-кавалергарда.

— Оставь-ка нас, братец! — барственно бросил бравый кавалергард Никишке, брезгливо морщась и стягивая с ухоженных рук почерневшие от пыли и пота лайковые перчатки.

Окинув взглядом убогое убранство узилища, состоявшее из грубо сколоченного дубового стола с оплывшим сальным огарком посередине и под стать ему тяжёлого дубового табурета, полковник закашлялся. Смрадный, застоялый дух давно непроветриваемого помещения, построенного в толще земли, не замедлил достичь чутких ноздрей лощёного гвардейца. С продавленного, объеденного крысами тюфяка неуверенно

поднялся невысокий, заросший бородой мужчина лет тридцати и, стряхнув солому с мятого, несвежего платья, в недоумении воззрился на незнакомца. За долгие месяцы заточения в подземной тюрьме Королевского бастиона Смоленской крепости он ещё не удостаивался посещения столь блестящей особы.

— Итак, сударь! Comment allez-vous? [1] Как живёшь не тужишь?! Вижу, несладко! — перемежая русскую речь французской и прикладывая к коротко стриженным огненно-рыжим усам надушенный батистовый платок, дабы заглушить настойчиво бьющий в нос острый неприятный запах, осведомился гость. На его холёном нервном лице играла ироничная, чуть презрительная усмешка, а живые, подвижные глаза испытующе смотрели на узника. Едва за Никишкой затворилась дверь, камера погрузилась в сизоватый мятущийся сумрак, озаряемый светом оставленной свечи. Бледное лицо арестанта не выражало эмоций, мимолётный интерес, вызванный появлением посетителя, сменился молчаливым равнодушием; он отступил назад и, сложив на груди ещё не познавшие тяжести кандалов руки, приготовился слушать.

— Не стану томить вас загадками. — Полковник поспешил избавиться от снисходительно-покровительственного тона. Неплохой психолог, он быстро уразумел, что подобным манером расположить к себе заключённого ему вряд ли удастся. — Вам, верно, неведомо, — проникновенно глядя в глаза сидельцу, c печалью в голосе продолжал он, — что Бонапарт на подходе к Смоленску. Полоцк и Витебск оставлены. Употреблённых сил для обороны города или тем паче для генерального сражения решительно не довольно. Армии Барклая и Багратиона до сих пор не соединились, и в любой момент корсиканец может разбить их по отдельности. Могучий корпус маршала Даву вклинился между обеими нашими армиями. Не берусь судить, что предпримет гражданский губернатор милейший барон Аш, однако эвакуация казённых учреждений, а также исход жителей из Смоленска уже начались.

На самом деле две русские армии соединились двадцать второго июля [2] , за сутки до настоящего разговора, но полковник для вящей убедительности решил сгустить краски и нарисовал более драматичную картину. Слова его, казалось, мало занимали узника. Продолжая неподвижно стоять, арестант безучастно взирал на распинавшегося кавалергарда. — Касаемо вашей участи… — наклонил голову он и, подойдя к сидельцу, перешёл на доверительный тон. — Намедни всех обитателей Арестантского острога, устроенного при Водяной башне кремля, заковали в кандалы и, погрузив в телеги, повезли по московской дороге на восток, вглубь империи. О вас же, сударь, забыли. Полагаю, не случайно. Когда начнётся приступ, когда канонада будет услышана на Соборной горе, а убийственный огонь неприятельской артиллерии зачнёт мозжить город, я не дам и ломаного гроша за вашу жизнь. Вас расстреляют прямо здесь, в каземате, не выводя во двор, или попросту вздёрнут возле рва, аки презренного простолюдина. Вы следуете за ходом моей мысли, Павел Михайлович? — впервые обратился к сидельцу по имени посетитель.

— Отчего принимаете во мне столь горячее участие? И кто вы будете, господин кавалергардии полковник? Речи ваши изобличают не верноподданного государя своего, а охочего до собственных выгод иностранца. Ежели, разумею, не предположить…

— Ежели не предположить, что я подосланный шпион Наполеона, переодетый кавалергардом. Не так ли, Павел Михайлович? Вы ведь подобное хотели произнесть?! — тряхнув непослушными кудрями, прервал он наконец разомкнувшего уста арестанта.

— Отдаю дань вашей проницательности, — прямодушно подтвердил умозаключение полковника сиделец.

— Помилосердствуйте, сударь! Я здесь, чтоб устроить судьбу вашу, иных целей, опричь оной, не имею. Послужив верой и правдой государю и Отечеству, вы сполна искупите зло, вами содеянное.

— Неужто и впрямь

искуплю?! — с явным сарказмом в голосе хмыкнул заключённый.

— Сполна, милостивый государь, сполна! — натянул искусственную улыбку гвардеец.

— Хотелось бы верить, однако ж… — недоверчиво передёрнул плечами узник, и крепкий запах пота распространился по камере.

Сиделец мучился вопросом: что ищет в нём этот самовлюблённый хвастун, походивший куда более на распушившего хвост павлина, нежели на боевого офицера.

— Однако ж у меня мало времени, у вас же его не осталось и вовсе, — намекнул на истинное положение вещей начавший терять терпение полковник. — А за кого вы изволите принимать мою особу, это уж, увольте, ваше личное дело, любезный Павел Михайлович. Итак, полноте спорить, вот вам план спасения…

Полковник говорил часто и отрывисто, великосветская куртуазность салонного сибарита и вальяжная уверенность желанного гостя дамских будуаров исчезли без следа. Как досконально знавший поставленную задачу офицер, он излагал свои мысли чётко, ясно и до мелочей подробно, чем сразу завоевал заинтересованное внимание узника.

— Вот, пожалуй, и всё, остатнее додумаете сами. Теперь же я должен откланяться. Никишка, поди, уж заждался в коридоре, да и тюремное начальство ненароком обеспокоится. Прощайте, Павел Михайлович, не поминайте лихом. Бог даст, свидимся! — кивнул напоследок полковник и проворно скрылся за дверью. Проводив его взглядом, заключённый повалился на тюфяк и, заложив руки за голову, предался размышлениям…

Павел Михайлович Овчаров, в недавнем прошлом бесстрашный гусарский ротмистр, а ныне арестант и опасный государственный преступник, как явствовало из тюремного формуляра, принадлежал к служилому дворянству, чей род выдвинулся при Иване Грозном и едва не сгинул в лихолетье Смуты. Правление Петра Великого предоставило новый шанс семье Павла, и его дед дослужился до генеральского чина, а отец, отличившись в войнах с Турцией, обрёл обширные поместья при матушке Екатерине. Однако неуёмная страсть к игре и разгульная жизнь покойного родителя изрядно подточили помещичье хозяйство Овчаровых, и ко времени вступления Павла в права наследства их имения, одно из которых находилось в Таврической, а другое в Виленской губернии, пребывали в запустении и расстройстве. Чтобы покрыть долги и избавиться от стучавших во все двери кредиторов, молодому барину пришлось продать таврическое имение с крестьянами числом в пять сотен душ, забыть о положении недоросля и поступить на военную службу.

Неожиданная смерть императора Павла Петровича круто поменяла политические ориентиры империи, а открывшаяся в 1805 году кампания против Наполеона призвала молодого Овчарова на поле брани. Проявив геройство под Шенграбеном и Аустерлицем, поручик Овчаров был удостоен Георгиевского креста и золотой шпаги «За храбрость». Успехи на военном поприще и внимание женского пола вскружили голову дослужившемуся до ротмистра Павлу. Подобно покойному батюшке, он почувствовал вкус к карточной игре и с лёгкостью необычайной усвоил привычки и образ жизни богатых сослуживцев, без колебаний принявших его в своё общество. Ночные кутежи, волокитство, цыгане, дамы полусвета и, конечно, игра больно ударили по карману Овчарова. Ему пришлось влезть в долги, отказаться от выгодной женитьбы и заложить виленское имение, но вырученных денег для продолжения прежней разгульной жизни решительно не хватало. Прослужив ещё с год и совершив в составе полка поход в Галицию, он вышел в отставку и в надежде поправить дела имения удалился в деревню.

Заканчивался 1809 год. Наполеон прочно увяз в Испании, но со всей внимательностью и нарастающим недоверием наблюдал за политикой русского двора. Несоблюдение режима континентальной блокады [3] , о чём было договорено в Тильзите и клятвенно подтверждено в Эрфурте, негласные сношения с Англией и продолжение старой дружбы с Австрией, неудавшееся сватовство к младшей сестре царя — великой княжне Анне Павловне, а до того — Екатерине Павловне, другие неприятности, калибром помельче, убедили императора французов в неизбежности похода на Восток: «Сокрушив Россию, я сокрушу Англию, ибо в этой стране спрятан ключ к победе над подлым Островом. Его же я удушу торговой блокадой и добью экспедицией в Индостан, которую совершу с усмирённым Александром!» Размышляя о России, Наполеон постоянно держал в уме Англию, так как она оставалась единственным препятствием для осуществления его геополитических планов.