Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова
Шрифт:
— Вы уж приструните своих молодцов, Александр Христофорович! А то навели страху да на раненых французов руку подняли. Неприятелей, однако ж болезных…
— Не извольте беспокоиться, любезный Иван Акинфиевич. С сегодняшнего дня прикажу нарядить караул из числа надёжных гусар моего полка и примерно накажу виновников. Вот ротмистр Овчаров этим и займётся. Пущай вас не смущает его платье. Во время пребывания в столице неприятеля он находился в ней и, рискуя животом, выполнял секретную комиссию светлейшего.
— Рад познакомиться с вами, ротмистр, — вкрадчиво кивнул Тутолмин.
— И я счастлив знакомству с вашим превосходительством. Не сомневайтесь,
При этих его словах левая бровь Бенкендорфа поползла вверх, а правая слегка изогнулась. Чего-чего, а подобной прыти он явно не ожидал от новоиспечённого подчинённого.
— Ну, это вы лишку хватили! — улыбнулся Тутолмин. — Хотя… вам видней. Негоже сюда с оружием вламываться и деток сирых стращать. На моём попечении несколько сотен детей, и они голодают. Это не считая женщин и раненых, которые не смогли спастись бегством и нашли здесь убежище, а также больных французов, оставленных Бонапартием. Все они просят хлеба, а опустошение окрестностей Москвы не позволяет нам удовлетворить их насущнейшую потребность. Дворы Воспитательного дома превратились в кладбища, мои люди едва успевают хоронить умерших, дабы избежать эпидемий, — жаловался на обрушившиеся на его голову несчастья Тутолмин.
— Однако нам пора, любезный Иван Акинфиевич, мне с ротмистром предстоит посетить несколько мест в Москве. Надеюсь, мы вскорости свидимся. Помимо караула, я выделю вам людей, а вот касательно провианта покамест не знаю, как пособить. Однако не отчаивайтесь, — поспешил откланяться Бенкендорф, а с ним и Овчаров.
— Полагаю, вы не намерены приводить в исполнение, что тут наобещали Тутолмину и, хочу верить, сгоряча, — нахмурился Бенкендорф. — А не то подобным манером и до бунта недалече, — добавил в сердцах он, залезая в бричку, в которой уже сидела улыбавшаяся во всё лицо Акулина. Общение с сотрудниками Воспитательного дома пришлось ей по нраву.
— Разумеется, господин генерал. Но мне показалось, что господин надзиратель воспринял мои слова довольно благосклонно.
— Мне тоже, ротмистр. Видать, казачки навели здесь шороху. Я укажу на совершённые безобразия братьям Иловайским. Хотя всё это весьма тревожно.
— Вы разумеете…
— Разумею умонастроения добрейшего Тутолмина и господ иже с ним, — не стал далее таиться Бенкендорф. — Я не представляю, как бывшие крепостные, а ныне солдаты, ратники ополчения или мужики-партизаны вновь примерят на себя ярмо… рабства, извините за прямоту, ротмистр.
— Я знавал таковых, — вспомнив о Меченом и его мужиках, вторил сомнениям Бенкендорфа Павел, — и, положа руку на сердце, полагаю, что возвращение в прежнее состояние для них, ощутивших себя победителями, будет затруднительным.
— Я тоже на досуге размышлял об том. Не принявшие свободы от Бонапарта — впрочем, покамест он им её не даровал и уж вряд ли теперь дарует, — они… ждут её от государя.
— Сам обладатель крепостных душ, правда, не в коренной России, а в Виленской губернии, однако ж скажу без обиняков: ежели не все лица крепостного звания, то многие из числа тех, кто отражал нашествие, ожидают перемен в своей участи.
— И ежели их не последует, — рассеянно бросил взор в облака Бенкендорф, — помещикам надлежит обращаться с подобным… э-э-э… понюхавшим свободы и ею испорченным людом, — подобрал он желаемые дефиниции, — весьма чутко и аккуратно, ибо сечь их сызнова на конюшне… — генерал посмотрел в глаза Овчарову, — значит
После посещения ещё двух присутствий, где картина оказалась куда худшей, нежели у Тутолмина, управляемая Григорием бричка возвратилась в Кремль. Условившись, что Овчаров прибудет в его распоряжение завтра, Бенкендорф распрощался с Павлом и, тронув за плечо Григория, покатил в направлении Спасских ворот.
— Кажись, я опять на службе, — торжественно объявил Овчаров Пахому, когда они с Акулиной спустились в Арсенальный подвал.
— Стало быть, можно нам более здеся не хорониться? — обрадовался гравёр.
— Полагаю, теперь уж незачем! — усмехнулся Овчаров, забирая узел с едой. — Давайте перекусим да пойдём почивать на чердак, а завтра, даст Бог, я с квартирой что-нибудь слажу!
— А пошто нам квартира, ваше высокоблагородие? Соберём манатки да махнём в Мятлевку! Вы, помнится, сами об том давеча толковали.
— Да помню, помню! Думаешь, мне самому туда неохота? Токмо служить мне сейчас надобно.
— Да и с провиантом у нас худо, — как бы не слыша его доводов, гнул Пахом свою линию. — На пару дней провизии тока хватит. В Мятлевке всяко сытнее будет.
— Через пару дней туда вас с Акулиной и определю, — наморщив лоб, отвечал Овчаров.
Только через неделю удалось добраться до Мятлевки. Все дни Павел пропадал на службе у Бенкендорфа и возвращался в Арсенал затемно. Дел по обустройству Москвы накопилось предостаточно, и наипервейшее состояло в организации регулярного подвоза продовольствия. Первый обоз с жизненными припасами прибыл из Коломны и вызвал настоящий ажиотаж среди голодных жителей столицы. Пришлось нарядить усиленные караулы, дабы избежать давки и смертоубийства. Эту работу и поручил Овчарову Бенкендорф. День ото дня возы со съестными припасами умножались, и цены на продовольствие начали снижаться против первоначальных. В первые привозы за фунт ржаного хлеба просили двадцать пять копеек ассигнациями, калач из простой пшеничной муки стоил тридцать копеек, однако по прошествии недели подобной дороговизне пришёл конец и цены начали опускаться.
Помимо хлеба, постепенно налаживалась торговля мясом, стали открываться лабазы по продаже говядины, сопровождавшиеся огромным скоплением голодного люда. Всё это требовало новых и новых караулов, а значит, людей, коих катастрофически не хватало. Овчарову приходилось изворачиваться и изымать людей из уже наряжённых караулов, тасуя их, как карточную колоду. Не забывал он и о станке. Презрев протесты Пахома, заставил его собрать машину и возобновить печатание сторублёвок, благо печь в их бывшей «светёлке» уцелела, так что было где старить бумагу. Вопрос с квартирой отпал сам собой за ненадобностью. Так прошло несколько дней, когда в один из вечеров он объявил, что лошади непременно будут и с первыми лучами солнца они отбывают в Мятлевку.
— Генерал оказал мне милость и отпустил на сутки. Тем же днём возвратимся, а Акулина останется у Анны Петровны.
— Стало быть, дядюшка отказывает! — неопределённо хмыкнув, протянул Павел, когда после первых восторгов встречи они остались наедине и Анна показала ему ответ из Петербурга.
— Не совсем так, Павел. Дядюшка пишет, что не может вверить мою судьбу человеку, которого не имеет чести знать и чьё состояние кажется ему недостаточным.
— Сдаётся, что он изволит хитрить, однако ж, ежели причина лишь в том, нам должно отправиться в Петербург. Что же до моих средств, то, поверьте, Аннушка, они имеются, — загадочно усмехнулся он.