Из Испании с любовью
Шрифт:
– А почему вы думаете, что это он звонил?
Служитель посмотрел, как если бы вопрос его обидел.
– Простите, сэр. Но у обоих манера разговора та же.
Поднявшись лестницей в свой номер, который был на самом верхнем этаже, Статиков присел за стол с бутылкой недопитого вина и недоуменно повертел в руках конверт. Письмо могло быть только от Елены. Выходит, она знала о его приезде и чувство, что за каждым его шагом здесь следят, не было таким обманчивым. Меж тем он знал, что это чувство появилось много раньше, еще, когда он брал в прокат автомобиль в Мадриде, ему казалось, что кто-то дует ему в спину… Да, было бы забавно, если он, желая отыскать ребенка, невольно угодил бы тут в какой-нибудь дурацкий переплет! Конверт был тощим. Он оторвал прозрачную на свет бумажную полоску сбоку. Внутри был рукописный лист с дорожной схемой,
Он отложил малопонятное послание, отнес еще наполовину полную бутылку с вином в холодильник, достал оттуда упаковку жареной картошки с рыбой, которую купил вчера, присел и с жадностью перекусил. Письмо одновременно было четким, поскольку требовало от него конкретных действий, и расплывчатым. В предместье Барселоны ему, похоже, назначали рандеву, но было непонятно, с кем или зачем. Он взял листок и, вглядываясь в тот, попробовал сосредоточиться на схеме с крестиком у поворота. Но кроме тех фрагментов видения, когда он занимался медитацией, в голову ничто не шло. Мысли были супротивными и убегали в сторону: все упиралось в номер телефона. Несообразная прогулка настолько его вымотала, что он уже не полагался на свои способности. Вино тут не могло помочь. В сумке у него был припасен флакончик со спиртным, приобретенный в зоне аэропорта в Мадриде, где он арендовал автомобиль, рассчитывая, что этот марочный Scotch Whisky когда-то может пригодиться. Он отыскал пузатую бутылочку, открыл и сделал три глотка, чтобы взбодриться. Все было что-то чересчур уж сложно. Ему любезно предлагают выехать куда-то. А если так, то, стало быть, здесь нет Елены. Допустим, она где-то ждет его и этот телефон – ее. Но если так, она могла бы сразу позвонить в гостиницу или уж хотя бы что-то написать в своем послании, а не обставлять это такой загадочностью, как будто намертво забыла свой родной язык. Он отложил конверт с дорожной схемой и задумался. На продуктивность мозга виски плодотворно не подействовал, все умозаключения казались неразумными. Выбитый из колеи своим никчемным путешествием по городу и этим неожиданным известием, он был не способен здраво рассуждать. Не зная же причин, которые руководили теми, кто пожелал остаться неизвестным, можно было без толку предполагать чего угодно.
Часы показывали около пяти. Встав из-за стола, он снял с себя одежду и прилег. За час ему необходимо было отдохнуть, чтобы подняться с посвежевшей головой. Возможно, он чего-то упустил до этого, когда разглядывал открытку с маяком. А после, как очнется, так это сразу же придет на ум. Шторы не были задернуты, падающий в окна свет напоминал о времени, которое он, в общем, пока попусту провел тут. Сейчас ему бы полагалось бодрствовать, а не дремать! Он знал, что если встанет, чтоб задернуть шторы, то уже не ляжет. И отвернулся от окна. Утром эта сторона была на солнцепеке, но после двух часов, тоже как бы отдавая дань сиесте, номер погружался в тень, жара спадала, так что… Нет, это «так что», как ни ходи вокруг да около, здесь ровно ничего не значит! Пробуя не думать ни о чем – и все же думая о Маше, он вытянулся на кровати и прикрыл глаза.
– Ты хочешь невозможного. Жизнь так устроена, что начинается у большинства с ажурной беззаботной радуги, а завершается в пастельных серо-фиолетовых тонах. Когда ты мне рассказывал в больнице о своих видениях – и чисто умозрительных, когда бывал в себе, и тех, что были вызваны болезненной галлюцинацией, – ведь ты же знаешь, что я воспринимала их не так, как мне полагалось по профессии. Я верила тебе. Хотя бы потому, что и сама хотела, чтоб так было. Верю и сейчас. Но то, чего ты хочешь, так же как и что ты можешь, сознательно отпущено не всем. Ты сам же это признаешь и вместе с тем стремишься наделить своим мировоззрением и ощущением весь мир. Пускай мы оба понимаем, что так правильней. Но мы так и живем, работаем и делаем, что можем. Ты тоже помогаешь незнакомым людям. И главное – мы счастливы. Разве одного того уж мало?
Они шли вдоль ограды набережной крутого волжского откоса. Небо было ясным, на солнце припекало. Посредине протяженной черной полыньи, проделанной
Маше было свойственно все подвергать анализу. Все, за исключением их отношений, в чем можно было усмотреть противоречие. Он была с предъявленной прохожим непокрытой головой, объятой кудерьками, в спортивной куртке, повязанной у ворота оранжевым шарфом, концами опускающимся вниз, и в кожаных полусапожках на высоком каблуке, в которых могла безопасно шествовать по лужам.
– Чего ты смотришь на меня и все молчишь? Мы уже не дома. На людях мне бывает нелегко угадывать, чего приходит тебе в голову. Ты снова скажешь, что если я оказываюсь в чьем-то обществе с тобой, то начинаю рассуждать как все – по-женски. Ну, то есть, приземлено. Я знаю, что ты хочешь как бы полного бессмертия. Какого только? Духовное – и так при нас. Я не за себя, а за тебя боюсь: по-моему, ты можешь понапрасну растерять все то, чего тебе дано природой. Люди понимают чью-то широту души, когда им плохо. Но по преимуществу все они большие эгоисты.
Под действием весны на Машу что-то накатило.
– Я тоже эгоист. И что такого мне дано?
– Я знаю – что. Неважно. И, наконец, когда ты познакомишь меня с этим сверхталантливым Максимом? Потом, надеюсь, у нас все же будут дети.
Если уж ее чего-нибудь и подвигало на такой душевный разговор, то она пыталась осветить весь круг вопросов за один прием.
– Дети у нас тоже будут. Но ты и говоришь теперь как маленькая эгоистка.
– Ну да. Я эгоистка. Всё, что говорят о полном бескорыстии в любви, обычно – чушь. Я просто женщина. Да, я могу пойти на жертву, если буду знать, что близкому мне человеку станет лучше. С какой вот только стати из-за каких-то отвлеченных предпосылок – не знаю, как это еще назвать, я должна лишать себя того, что мне присуще?
Статиков обнял ее. Маша говорила так, когда была настроена критически, хотя отлично знала, что не лишится того главного, что было в ней, до самой смерти. По пустякам они могли полемизировать и рассуждать о чем угодно и как бы их ни разводили врозь дневные хлопоты, душой они не расставались. Оба это знали и никогда не прибегали к выяснению семейных отношений. Но это не лишало Машу женской склонности использовать все средства для осуществления своей задачи. Как это случается у психотерапевтов в контакте даже с близкими людьми, она хотела испытать лабильность его психики. И ей не так хотелось признаваться в том, что дело еще – в некоторой ревности к Максиму.
– Я думаю, что он придет, когда почувствует, что можно. Я тут не при чем, так уж он устроен. В теории он превозносит чистый разум, а в жизни все равно стремится воссоздать вокруг себя гармонию, такой порядок, который выше прежнего. А это неосуществимо без насилия или без нажима. Ну, люди это так воспринимают. Но если он чего-то видит, понимает и желает это изменить, то у него это выходит моментально, как по «щучьему велению». Вот он и не хочет раньше времени вторгаться в нашу жизнь, как модельер с пока что недоступными вещами.
– Как модельер? Ты говорил, что он на шифоньер похож.
Маша улыбнулась – и потупилась. Кажется, ей приглянулся кто-то из прохожих.
– Не беспокойся, на полках шкафа я бы навела порядок! Но если он владеет таким особым проницательным умом и осторожен, то ты не думаешь, что он тебе подчас чего-нибудь не договаривает?
– Чаще всего, так и есть. Но я не обижаюсь.
– Я имела в виду кое-что другое, – настойчиво сказала Маша. – Ты уже показывал ему эту открытку?
– Нет еще. Но ты права. Если он увидит в этом явную угрозу для меня, то он предупредит. Но если будет неопределенность, он ничего не скажет. В одном я убежден: где бы я ни находился…