Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Шрифт:
25 сентября 40 г. Д. В. Крупин (управляющий делами ЦК) сообщает Жданову о том, что издательство «Советский писатель» (ленинградское отделение) выпустило сборник избранных произведений Ахматовой, поставив даты: 1912–1940 гг.); на самом же деле большинство стихотворений, помещенных в нем, написаны до революции; из 200 с лишним стихотворений только десяток помечен 21–40 гг., «но это также „старые напевы“»; в сборнике нет стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма; два источника рождают «стихотворный сор Ахматовой»: бог и свободная любовь, а образы для этого заимствованы из церковной литературы. Крупин подробно цитирует, хотя и с ошибками, ряд стихотворений Ахматовой: «Ангел, три года хранивший меня…», «Сочинил же какой-то бездельник…» и др. Он предлагает изъять сборник из продажи. Жданов разгневан. Его резолюция на докладной: Александрову и Поликарпову: «Просто позор, когда появляются такие, с позволения сказать, сборники»; «Как этот Ахматовский „блуд с молитвой во славу божию“ мог появиться в свет? Кто его продвинул?» Распоряжение: выяснить и внести предложения. Позднее, в 46 г., знакомство Жданова с творчеством Ахматовой скажется в постановлении ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград».
19 октября 40 г. последовал ответ на вопрос Жданова: кто виноват в выпуске сборника Ахматовой? Там говорилось, что стихи Ахматовой усиленно популяризирует А. Толстой, предлагавший выдвинуть ее на Сталинскую премию; а в «Литературной газете» помещена о ней хвалебная статья Перцова (поторопились донести, хотя о последнем никто не спрашивал). 29 октября 40 г. принято постановление Секретариата ЦК «Об издании сборника стихов Ахматовой»: работники издательства «допустили грубую ошибку, издав сборник идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой»; за беспечность и легкомыслие вынести выговор директору Ленинградского отделения издательства Советский писатель Брыкину Н. А., директору всего издательства «Советский писатель» Ярцеву, политредактору Бойченко; книгу изъять (Бл3;42–43). Н. Я. Мандельштам позднее писала о судьбе сборника: «… пострадали люди и книга Ахматовой, которая пошла под нож. Из всего тиража, уже сложенного в пачки, уцелело несколько экземпляров, украденных рабочими. Можно считать, что книга вышла в количестве двадцати экземпляров. Мы живем в стране неслыханно больших и неслыханно малых тиражей» (Бл3;43). А за всем происходившим снова вырисовывается фигура главного советского цензора — Сталина.
Под бдительным контролем находилась и живопись. Сталин, к счастью, видимо не любил её и не особенно интересовался ею. Но всё же не оставлял без надзора. 2 декабря 35 г. специальное сообщение (не отмечено, кому адресовано) политического отдела Главного Управления Государственной Безопасности о творческой конференции московских художников. Совершенно секретно. По словам осведомителя, заседания конференции проходили с 19 по 29 ноября; они вышли за рамки первоначально намеченной темы, превратились в творческую дискуссию о путях советской живописи; поворотный момент — резко демонстративное выступление заслуженного деятеля искусства, художника И. В. Штернберга; выдвигалось требование свободы творческих группировок; выступавший обрушился на руководство Московского общества советских художников (МОСХ), обвинял его в зажиме творческого соревнования, говорил, что настоящие художники, он сам в том числе, голодают, что постановление ЦК 23 апреля 32 г. «О перестройке литературно-художественных организаций» является мертвым трупом; выступая и на другой день, Штернберг «допустил контрреволюционные утверждения о том, что в советской действительности нет свободы творчества», что искусство превратилось в «продажный труд»; выступление имело большой успех; его неоднократно прерывали аплодисментами и одобрительными возгласами; выступал и писатель Эренбург, который в ряде моментов поддержал установки Штернберга; его выступление тоже имело шумный успех; когда художник Богородский крикнул с места, что позиция Эренбурга объясняется тем, что его жена учится у Пикассо, его реплика вызвала возмущение и Богородский вынужден был уйти из зала; артист еврейского театра Михоэлс и художник Дейнека тоже поддержали Штернберга; Дейнека неожиданно заявил, что места в президиуме должны принадлежать не тем, кто на них сидит, а Штернбергу; художница Стейн, член ВКП (б), говорила, что ее затирают, не дают работы, что у нее нет иного выхода, кроме самоубийства; художник Устинов, тоже коммунист, утверждал, что застрелит свою семью и себя и пр.; говорили о снятии нынешнего руководства МОСХ, о восстановлении ранее существовавших художественных групп. Конференция продолжается. Полный отчет МВД о конференции художников, с деталями, именами, характеристиками позиций, показывал, что оно «бдит» и держит живопись, как и всё остальное, «под колпаком».
К сожалению, глава о 30-х годах получилась слишком растянутой, а материал, который было бы необходимо включить в неё, далеко не исчерпан. Нет возможности говорить о всех, кто подвергся репрессиям, был арестован, казнен, погиб в лагерях. И даже многие из тех, кто «умер в своей постели» — жертвы системы, начинавшейся с рядового, мелкого цензора и оканчивавшейся на самом-самом верху. В неё входили и партия, и «правоохранительные органы», и руководство творческих организаций, и многие-многие добровольные помощники всякого рода карательных органов. В какой-то степени все мы. Погибли не сотни, не тысячи — миллионы. И среди них писатели, артисты, деятели искусства, культуры. Всех не перечесть. Надо бы говорить и об Андрее Платонове (Климентове). Он начал печататься с 21 г. В списки запрещенных книг Главлита произведения Платонова не входили, так как с конца 20-х — начала 30-х гг. Платонова в СССР вообще не печатали. Ему — крупнейшему прозаику СССР — приходилось служить дворником. Платонова обвинили в искажении советской действительности, во враждебном изображении коллективизации. Критика так отзывалась об его произведениях: «Автор не понимает сути советского государства как органа диктатуры пролетариата и проводит ошибочные политические тенденции… Объективно <Платонов> подкрепил тот наскок на партию и пролетарскую диктатуру, который велся троцкистами…обнаружил ряд идеологических срывов. „Впрок“ дает неверное представление о сущности коллективизации…» (Блю м^3; 147-48).
Повесть Платонова «Впрок», напечатанная в журнале «Красная новь» (31, № 3), обратила на себя внимание Сталина. Тот послал в журнал свой отзыв о повести: «Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения»; надо ударить по Платонову так, чтобы наказание пошло ему впрок (Волк373). Текст повести Платонова Сталин испещрял замечаниями: «дурак», «беззубый остряк», «подлец». После такого отзыва Платонова, естественно, никто не печатал. Номер «Красной нови», где опубликована повесть, конфискован. В «Известиях» опубликована статья Фадеева «Об одной кулацкой хронике». В 33 г. ОГПУ при обыске конфисковало ряд рукописей Платонова, обосновывая
Следовало бы остановиться на истории Исаака Бабеля, арестованного в 39 г. и расстрелянного в начале 40-го, прожившего всего сорок с лишним лет. Его рассказы о гражданской войне, одесские зарисовки пользовались большой популярностью. Особенно значим сборник рассказов «Конармия». С 26 по 33 г. он выдержал 8 изданий. Сборник «Рассказы» с 25 по 36 г. был издан 10 раз. Уже в 20-е гг. произведения Бабеля о гражданской войне вызвали резкую критику, в том числе самогоБуденного, военные части которого изображались в «Конармии», очень ярко, с поэтизацией, но без всякой идеализации их, в виде некой стихийной вольницы. Реплика Буденного в журнале «Октябрь» (24 г., № 3) «Бабизм Бабеля из „Красной нови“». Реплика привлекла внимание цензуры. О последнем перед запрещением издания «Конармии» в донесении начальника Главлита, посланном в ЦК, говорилось: «Конармейцы выведены автором грабителями <…> мародерами и насильниками („посадили девушек в вагон и ночью изнасиловали их“ — с.74). Многие бойцы настроены упадочнически и не верят в победу (с.77). Книга не представляет художественной ценности» (Блю м^3. с. 43–44). Произведения Бабеля списаны в макулатуру. В 39 г. писатель арестован. Из него выбили, что в 36–37 гг. он вел беседы с Эйзеным, «склонным к мистике, голому формализму, трюкачом, ищущим какое-то содержание, чтобы качества не ослабляло, а подчеркивало». 27 января 40 г. Бабель расстрелян. Большинство его книг разрешены к обращению только весной 56 г., а «Конармия» переиздана в 87 г., по приказу Главлита.
Надо было бы рассказать о судьбе дважды арестовывавшегося и погибшего весной 38 г. в лагере Осипа Мандельштама. Последняя книга его стихов вышла в СССР в 28-м г. Его творчество считалось «несозвучным эпохе», так как поэт «сохраняет позицию абсолютного социального индифферантизма, этой специфической формы буржуазной вражды к социалистической революции», что «указывает на буржуазный и контрреволюционный характер акмеизма, школы воинствующего буржуазного искусства в канун пролетарской революции». В 30-е гг. произведения Мандельштама изредка появляются в периодике, вызывая резкие нападки критики, придирки цензуры. Когда в 33 г. в «Звезде» (№ 5) опубликовано замечательное «Путешествие в Армению» (последнее, что увидел поэт в печати), в «Правде» появилась разгромная статья С. Розенталя, назвавшего Мандельштама «великодержавным шовинистом», «осколком старых классов», который в цикле рассказов об Армении «хвалит её экзотику, её рабское прошлое, ибо о настоящем не написал ни строки. „Старый петербургский поэт-акмеист О. Мандельштам прошел мимо буйно цветущей и радостно строящей социализм Армении“. „Путешествие в Армению“, доведенное уже до третей корректуры, так и не вышло в свет. Аресты Мандельштама. Во второй раз в 38 г. Его стихи о Сталине и его приспешниках (“Мы живем под собою не чуя страны»). Их одних хватило бы для смертного приговора. Гибель в лагере на Второй речке под Владивостоком (Блюм 3 с125-6).
Необходимо бы сообщить о нападках на Пастернака в 30-е гг. (см. Л. Флейшман. Борис Пастернак в тридцатые годы.1984). О Пастернаке мы поговорим подробнее. В настоящей главе о 30-е х гг., в восьмой главе о «Докторе Живаго». Существенную помощь в рассказе о нем может оказать книга Е. Б. Пастернака «Борис Пастернак. Материалы для биографии» (М.,89). Именно к 30-м гг. (примерно 28–36 гг.) относится наиболее активная его общественно– литературная деятельность.
О предшествующем периоде совсем кратко. Пастернак принимает революцию, но далеко не безусловно. Позднее, в третьем стихотворение цикла «К Октябрьской революции» (27 г.), он пишет:
Ненастье настилает скаты, Гремит железом пласт о пласт, Свергает власти, рвет плакаты, Натравливает класс на класс ………………………………. Да, это то, за что боролись. У них в руках — метеорит И будь он даже пуст, как полюс, Спасибо им, что он открыт(313-14)
В Москву приходит известие об ужасных зверствах белогвардейских карателей на уральских заводах и шахтах и об ответных актах красного террора:
Угольный дом скользил за дом угольный, Откуда в поле руки простирал. Там мучили, там сбрасывали в штольни, Там измывался шахтами Урал.(29 г. 331).
И все же с властямиу Пастернака в это время не плохие отношения. Один из первых экземпляров сборника «Сестра моя жизнь» он дарит Луначарскому с дружественной надписью (361). Сборник хвалят в изданиях довольно официального толка. О нем помещена рецензия в журнале «Печать и революция»: «Современность живет в этой книге, как запах, как ритм, как неожиданный эпитет…». Автор рецензии писал, что сборник бьет «по односторонности, по антикультурным настроениям футуристов». Пастернаку такая оценка нравится. Он даже опасается, что не сможет оправдать возлагаемых на него надежд, быть достойным оказываемого ему доверия. В одном из разговоров он говорил: «Меня хвалят, даже как-то в центр ставят <…>, а у меня странное чувство. Будто я их загипнотизировал меня хвалить, и вот когда-нибудь обнаружится, что все это не так. Словно доверили кучу денег и вдруг — страх банкротства. Понимаете, чувство какой-то ответственности огромной…» (364).