Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Шрифт:
В 1833 г., вспоминая былые времена, эпоху Магницких и Руничей, Никитенко с сарказмом сопоставляет их с современностью: «А теперь? О, теперь совсем другое дело. Требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но учащиеся не размышляли; требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы оно не читало книг и никак не смело думать…» (128-9).
В 1834 г. Никитенко останавливается на причинах нравственного падения современного поколения. Оно, вступая на свое поприще, не относилось цинично ко всему благому и прекрасному; оно рвалось к свету, но когда увидело, «что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум должны у нас цепенеть <…> что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка <…> что люди образованные считаются в нашем обществе париями <…> что оно (общество — ПР) приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина
В 1835 г. Никитенко пишет о современном состоянии литературы: всё в ней мелко, пошло, бездушно. «Иначе и быть не может. Как могут писать, когда запрещено мыслить? Дело идет не о том, чтобы направлять умы, сдерживать опасные порывы. Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит» (171). Подобные грустные высказывания регулярно повторяются в дневнике Никитенко, месяц за месяцем, год за годом.
Когда в 1862 г., в ходе подготовки нового цензурного устава, введены так называемые «временные правила», перечисление всех постановлений и распоряжений о цензуре, вышедших после появления устава 1828 г., занимает много страниц. При этом большое количество таких постановлений даже в 1862 г. оставались в силе и отмене не подлежали. Сами «временные правила» сформулированы сравнительно кратко, занимали всего 2 страницы (13 пунктов, в которые все же сумели включить запрет всего сколь — либо существенного). В последнем, 13-м, пункте записано, что отменяются все постановления и распоряжения, вышедшие по цензуре с 1828 г. по 1 января 1862 г., «исключая…». И далее следует длинный список исключений (12 стр.). К этому добавлено два приложения. Одно из них — исключения по цензуре, самое длинное (стр. 8-12), равное половине исключений по всем другим ведомствам вместе взятым.
Не давая обзора всех цензурных придирок, запрещений, преследований, остановлюсь лишь на некоторых, по моему мнению, более важных или занимательных, анекдотических, относящихся к 1830-40-м годам. Постараюсь выделить распоряжения, касающиеся общих цензурных правил и конкретных фактов, а внутри придерживаться, в основном, исторической последовательности.
Общие меры по усилению цензуры:
Почти сразу после утверждения устава 1828 г. появляется ряд запретов, противоречащих относительно либеральным положениям устава. Запрещены все «вообще суждения о современных правительственных мерах», публикации исторических документов, изложение содержания тяжебных и уголовных дел. Политические журналы и газеты разрешаются с 1832 г. лишь по высочайшему повелению. Да и издания литературные, научные, по искусству, позволяемые обычно Главным Управлением цензуры, «при особенных обстоятельствах» разрешаются только царем (какие эти «особые обстоятельства» не уточняется). Периодические издания приказано рассматривать в первую очередь (п. 19), и это — свидетельство не благоприятного отношения, а особого недоверия. Запрещаются рассуждения о потребностях и средствах улучшения отраслей государственного хозяйства, когда под средствами подразумеваются меры, зависящие от правительства (п.12). Не разрешаются вообще всякие «суждения о современных правительственных мерах». Вводится право запрещения духовных книг за дурной слог (противоречащее уставу). Рамки власти цензоров и по уставу 1828 г. были очень широки. А жизненная практика вообще превращала статьи устава, сколь либо либеральные, в мертвую букву. Цензоры, даже не по желанию, а из страха, справедливо считая, что спокойнее запретить безвредное, чем пропустить «зловредное», старались во всю. Они боялись потерять место, очутиться на гауптвахте, получить строгий выговор. Поэтому находили возможным, вопреки основным положениям устава, пропускать лишь хорошиепроизведения, не только по содержанию, но и по слогу. Иногда даже не то, что им нравилось, а то, что, по их мнению, понравится начальству.
В конце 1830-го года русские писатели получили еще один новогодний «подарок»: высочайшее повеление, не допускающее в печать ни одного сочинения, не подписанного именем автора. Приказ царя вызвал недовольство даже в цензуре. Петербургский цензурный комитет заявил о невыполнимости такого распоряжения (вдруг авторы статей — министры, высокопоставленные чиновники не захотят ставить свои подписи; что тогда делать?). Нелепость приказа определялась и тем, что нередко в журналах, газетах печаталось всего 2–3 автора, но под разными именами, псевдонимами. При выполнении царского распоряжения издания запестрели бы одними и теми же именами. В январе 1831 г. приказ пришлось отменить, но с условием, чтобы издатели журналов, представляя материал в цензуру, указывали имя автора. Если издатели имени автора не знали, они должны были сообщить об этом цензору и тем самым брали ответственность на себя, выступая как бы в роли автора. При этом разрешалось печатать материал под вымышленными именами и даже вовсе без имен. Контроль все равно был обеспечен.
В 1831 г. учрежден даже особый комитет для рассмотрения вопроса об авторских
9 февраля 32 г. (еще до ревизии Уваровым Московского университета) письмо Бенкендорфа к Ливену с требованием обращать пристальное внимание на московские журналы, издающиеся в духе самого вредного либерализма, в первую очередь на «Телескоп» Надеждина и «Телеграф» Полевого: в них печатаются статьи «недобронамереные, которые, особенно при нынешних обстоятельствах, могут породить вредные понятия в умах молодых людей». Бенкендоеф обращает внимание на непозволительные послабления, делаемые московскими цензорами, и предлагает отправить московской цензуре строжайшее подтверждение требования о внимательном, неослабном наблюдении за печатью. Уже с этого момента качественно ухудшается положение журналистики, как бы намечаются дальнейшие судьбы «Телескопа» и «Телеграфа». Недоверие властей к славянофилам, которое приведет к запрещению в 52 г. «Московского сборника» и др.
Главное Управление цензуры в 33 г. решило, что за 3 месяца до окончания каждого года все журналы и газеты должны рассматриваться, чтобы не разрешать неблагонамеренным издателям продолжать их на будущий год.
Усиливается давление III отделения. После смерти фон — Фока на его место назначен А. Н. Мордвинов. По словам Никитенко, он «вроде нравственной гарпии, жаждущей выслужиться чем бы то ни было. Он в особенности хищен на цензуру. Ловит каждую мысль, грызет ее, обливает ядовитою слюною и открывает в ней намеки, существующие только в его низкой душе. Этот человек уже опротивел обществу, как холера» (133). К счастью, Мордвинов на своем месте удержался не долго. В 39 г. он отставлен по повелению царя за разрешение в сборнике Смирдина «Сто русских литераторов» портрета Бестужева. Портрет был вырезан из сборника и уничтожен.
Царь потребовал полной отставки Мордвинова, но Бенкендорфу удалось уговорить Николая: Мордвинов был направлен Вятским гражданским губернатором.
В 37 г. Никитенко сообщает о новом цензурном распоряжении: каждая журнальная статья будет рассматриваться двумя цензорами, и любой из них может исключить всё, что ему вздумается; кроме того введен еще новый цензор, контролер над цензорами, который должен перечитывать пропущенное другими, проверять их. Председатель цензурного комитета спросил Никитенко, кого он хочет в напарники; тот ответил, что ему все равно и получил для «Библиотеки для чтения» П. И. Гаевского (Никитенко по просьбе редакции цензор «Библиотеки…» с 34 г.) Уже в 37 г. у него появляются мысли об отставке: «Спрашивается, можно ли что-либо писать и издавать в России?» (200). И далее: В комитете читали бумагу о новом законе: цензор становится лицом жалким, без всякого значения, но с огромной ответственностью, под непрестанным шпионством высшего цензора, которому велено быть при попечителе; «Не выдержал: отказался от цензурной должности»; когда сказал об этом намерении попечителю, тот посоветовал не делать этого «вдруг», чтоб «не навлечь на себя страшного нарекания в возмущении» (200 см. Никол. жандар) Объяснение с председателем комитета, стычка с ним по поводу нового положения; тот начал защищать его; Никитенко возражал; но при личном объяснении председатель признался, что тоже против нового положения, но в комитете должен был говорить иначе; он попросил Никитенко остаться, не подавать в отставку, тот согласился (200). В 43 г. вновь мысли об отставке. Разговор с новым попечителем кн. Г. П. Волконским: «Цензоры теперь хуже квартальных надзирателей». Тот согласен с доводами Никитенко, но очень огорчен. Чехарда с попечителями. В 42-м г. назначили М. А. Дондукова — Корсакова. Его сменяет вернувшийся из-за границы кн. Г. П. Волконский. Он многое понимает, но вынужден выполнять приказы. В 45-м г. его переводят в Одессу. Вместо него назначен П. А. Плетнев, ректор Петербургского университета, в эти годы тоже не столь уж либеральный. Он, в частности, требует, чтобы журналы строго соблюдали свои программы. Мелочные придирки: в программе «Библиотеки для чтения» разрешено печатать повести, а она опубликовала роман Э. Сю «Вечный жид». Затем попечителем был М. Мусин-Пушкин, отнюдь не светоч мудрости.
В 47 г. Никитенко в дневнике пишет о распоряжении Уварова не допускать в журналах никаких переводных романов; да и вообще каждый перевод предъявлять на усмотрение попечителя; Никитенко считает распоряжение нарушением цензурного устава; хочет объясняться с министром, но понимает бесполезность этого; разговор с председателем комитета о распоряжении; тот согласился, даже объявил о своем мнении в комитете; решили не исполнять распоряжение министра, оставить все по- прежнему; разговор о споре на заседании комитета с (Мусин-Пушкиным (попичителем), который объявил, что надо совсем уничтожить в России романы, чтобы никто не читал их; резкая характеристика попечителя: никогда на служебном поприще не встречался с таким глупцом (307).