Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Шрифт:
Знаменательно и стихотворение, хрестоматийно известное, «Во глубине сибирских руд» (т.3, с. 7, 481), распространявшееся в списках, переданное Пушкиным А. Г. Муравьевой, отправлявшейся в Сибирь в начале января 1827 г. О чем здесь идет речь? О скорбном труде (труде на каторжных рудниках), о надежде, о верности и любви друзей, о высоких думах декабристов и свободном голосе поэта, об его вере в их освобождение. Но речь не идет об оправдании восстания, о солидарности с идеями, вызвавшими его. Думается, не говорится в нем и о крушении самодержавия.
Вообще с 1825–1826 гг. начинается очень существенное для Пушкина переосмысление исторического процесса, отношения к насилию, к революционным переворотам. С этого времени намечаются тенденции, нашедшие развитие в творчестве Пушкина 1830-х годов. В середине 1820-х гг. они связаны с мыслями о декабристах.
В многих советских исследованиях Пушкин изображается как полный (или почти полный) единомышленник декабристов, поэт — революционер (М. Нечкина, ее школа). Для обоснования такого толкования приводились строки, которые уже упоминались, «Восстань, восстань, пророк России», помещенные в «Полном собрании сочинений» Пушкина (10 тт.) под названием «Отрывки» (т.3, с.355). Здесь
В «Дневниках» 1834 г. (запись 17 марта) высказывается даже, с оговорками, мысль о праве царя казнить декабристов: «Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышляющих о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать». Именно этим, по Пушкину, объясняется невозможность при Александре, окруженном убийцами своего отца, суда над декабристами: «Он услышал бы слишком жестокие истины» (т.8, с. 40).
В конце 1820-х годов Пушкин выражает симпатию к Николаю, благодарность к нему, не только в творчестве, но и в быту. Об этом свидетельствуют многие современники, даже те, которые вроде бы не должны были отмечать благонамеренность Пушкина. Так, например, такие свидетельства можно найти в различных источниках, приводимых Тырковой (218). Они принадлежат отнюдь не доброжелателям Пушкина, поэтому им можно, в основном, доверять. Так в секретных сведениях о Пушкине (они сохранились в архиве фон Фока) приводится донесение Булгарина от 14 декабря 1827 г. Там идет речь о реакции петербургской дворянской интеллигенции на события конца 1825 г.: мнение, что новый император не любит просвещение «было общим среди литераторов»; но ряд действий царя, чины, пенсии, подарки, создание комитета для составления нового цензурного устава, наконец «особое попечение Государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверили литераторов, что Государь любит просвещение, но только не желает, чтобы его употребляли для развращения неопытных…». Вполне вероятно, что донесение Булгарина о перемене в общественном мнении в пользу Николая определялось стремлением угодить властям, сообщить то, что им хотелось услышать. Но в любом случае имя Пушкина, употребленное в приведенном тексте как имя некоего примирителя между властями и писателями, весьма знаменательно.
В другом донесении, в сентябре 1827 г., описывая вечеринку у Свиньина, Булгарин рассказывает: «За ужином, при рюмке вина, вспыхнула веселость, пели куплеты и читали стихи Пушкина, пропущенные Государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих Государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти Государя к злоупотреблениям и взяточничеству, об откровенности его характера, о желании дать России законы — и, наконец, литераторы так воспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровье Государя. Один из них весьма деликатно предложил здоровье цензора Пушкина (т. е. того же царя- ПР), и все выпили до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино. Пушкин был в восторге и постоянно напевал, прохаживаясь: ''И так, молитву сотворя, во первых здравие царя''».
После подобных донесений М.Я. фон Фок писал: «Поэт Пушкин ведет себя отменно хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя» (октябрь 1827 г.). В свою очередь Пушкин хорошо отзывается о фон. Фоке. Когда тот 27 августа 1831 г. умер, поэт отмечает в «Дневниках»: «На днях скончался в Петербурге Фон-Фок, начальник 3-го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное». По мнению Пушкина, вопрос о преемнике Фока весьма важен, важнее даже польского вопроса, которому Пушкин придавал большое значение (т.8, с 26). Комментируя эту запись, автор примечаний пишет: «Запись о Фон-Фоке, конечно, не отражает настоящего мнения о нем Пушкина» (Там же, 501). Думается, что отражает. Но нужно добавить, что Пушкин не догадывается, какую роль играл фон Фок в его судьбе. М. М. Попов, один из чиновников III отделения, вспоминал в своих записках, что Фок и Бенкендорф всегда смотрели на Пушкиина, «как на опасного вольнодумца, постоянно следили за ним и тревожились каждым его движением <…> Они как бы беспрестанно ожидали, что вольнодумец предпримет какой-нибудь вредный замысел или сделается коноводом возмутителей» (Тырк217). Тем не менее Бенкендорф вынужден хвалить поведение Пушкина. Он докладывает императору: «Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей
Исследователь Немировский показывает, как менялись поведение Пушкина, его манера держаться и общественное отношение к нему прежних почитателей, особенно молодых, оппозиционно настроенных москвичей. Осенью 1826 г., когда Пушкин вернулся из ссылки в Михайловское, он имел репутацию опального, независимого поэта и своими действиями поддерживал такую репутацию (публичные чтения «Бориса Годунова», других произведений, не пропущенных цензурой). Весной 1827 г., когда Пушкин уезжал в Петербург, его поведение и мнение о нем во многом меняется. Он чаще стал упоминать о «милостях царских» по отношении к нему. Ходят толки о «ласкательстве» Пушкина и даже о «наушничестве <…> перед государем». Его обвиняют в «измене делу патриотическому», в «расчетах честолюбия». Анонимный автор писал о нем:
Я прежде вольность проповедал, Царей с народом звал на суд, Но только царских щей отведал И стал придворный лизоблюд.Это — злорадство врага. Но сходное отношение к Пушкину высказывают и другие, в том числе люди из окружения поэта, Вяземский, Катенин. Последний вообще отрицает пристрастие Пушкина к либерализму: «после вступление на престол нового Государя явился Пушкин налицо. Я заметил в нем одну только перемену: исчезли замашки либерализма. Правду сказать, они всегда казались угождением более моде, нежели собственным увлечением».
Аналогичные мнения высказывают и другие москвичи: «Пушкин ныне предался большому свету и думает более о модах и остреньких стишках, нежели о благе отечества» (М. Лушников, член конспиративного кружка братьев Критских), «Пушкин измельчался не в разврате, а в салоне» (А. Хомяков). И всё это еще до того. как «Стансы» стали известны.
Внешне благожелательны и отношения Пушкина с Бенкендорфом. Тот приглашает Пушкина и его отца в свое имение Фалль. 12 июля 1827 (или 1828 г.?) Бенкендорф извещает царя, что отец Пушкина уже приехал, а сам Пушкин приедет на днях. Здесь же сообщается, что после свидания с царем Пушкин говорил о нем в Английском клубе с восторгом, заставлял обедавших пить за здоровье царя; он порядочный шалопай, но если направлять его перо и речи, это будет выгодно. Очевидно, приглашение в имение Бенкендорфа согласовано с царем, может быть сделано по его инициативе: поэта хотели приручить и одновременно изучить. Вскоре после свидания с Бенкендорфом Пушкин пишет стихотворение «Арион», которое современники вовсе не истолковывали как выражение верности декабристским идеям. Смирнова пишет о том, как Пушкин хвалил царя, прочел ей французские стихи об Арионе. Похвалы царю и «Арион» ставятся в один ряд.
Хотя царь и разрешил при нужде непосредственно обращаться к нему, посредником избрал Бенкендорфа, хотя, возможно, в этом не было продуманного злого умысла: царь полагался на Бенкендорфа и доверял ему. Начинается длительная переписка между Пушкиным и шефом III отделения. Уже в Москве произошла встреча Пушкина с Бенкендорфом, неизвестно когда, но можно с уверенностью предполагать, что до отъезда Бенкендорфа из Москвы (30 сентября 1826 г.). Вряд ли во время беседы поэта с царем обсуждались детали нового статуса Пушкина. Все они должны были выясниться через Бенкендорфа. Кое что, вероятно, прояснилось во время встречи с ним, но многое оставалось непонятным. В первом письме Пушкина Бенкендорфу, не дошедшем до нас, поэт, видимо, пытался уточнить свое положение, рамки дарованной ему свободы, дозволенного и недозволенного, возможности прямого общения с царем и роль Бенкендорфа как посредника. Подобные вопросы не могли Бенкендорфу понравиться. Он почти наверняка воспринял свою роль как передачу императором на его усмотрение судьбы Пушкина. 30 сентября 1826 г. Бенкендорф отвечает поэту раздраженным, недоброжелательным письмом, содержащим скрытые угрозы. По словам Тырковой, письмо содержит программу «дальнейших двусмысленных отношений между правительством и поэтом. В каждой фразе ловушка или недоговоренность. Право печатания, право передвижения даны, и в то же время не даны, точно нарочно, чтобы потом Пушкину, как школьнику, читать нотации». И в каждом разрешении стоит многозначительное но. Пушкин спрашивает о разрешении приехать в Петербург. Бенкендорф отвечает: «Государь Император не только не запрещает приезда вашего в столицу (далее по логике должно стоять „но приветствует“, однако нооказывается совсем другое), но представляет совершенно на Вашу волю». Далее идет: «С тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешение через письмо». О том, что никакой цензуры произведений Пушкина не будет: «на них нет никакой цензуры. Государь император сам будет первым ценителем ваших произведений и цензором». Но произведения и письма должны проходить через руки Бенкендорфа; «впрочем, от вас зависит и прямо адресовать их на монаршее имя» (между строчек читается: советую этого не делать — ПР).
Бенкендорф сообщает: император уверен, «что вы употребите отличные Ваши способности на предание потомству славы нашего отечества, предав вместе бессмертию имя Ваше» «Е.И.В. (Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы Вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, Вам представляется совершенная и полная свобода, когда и как представить Ваши мысли и соображения, и предмет сей должен предоставить Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели все совершенно пагубные последствия ложной системы воспитания». Здесь изложена и положительная программа (какого рода направления ожидает правительство от Пушкина), и многозначительное напоминание поэту об его неблагонамеренном прошлом. Кто автор слов о «пагубных последствиях ложной системы воспитания», которые Пушкин видел «на опыте», царь или Бенкендорф, сказать трудно. Известно, что последний неоднократно подкреплял свои распоряжения царским именем. Можно сказать лишь, что намечаемая программа соответствовала намерениям Бенкендорфа и её в дальнейшем принял царь. Ситуация прояснялась: ни о какой подлинной свободе речь не идет. Пушкин в момент свидания с императором о такой свободенаверняка не думал. Не совсем понятно, думал ли о ней тогда и царь. Во всяком случае, он виноват в том, что передал судьбу Пушкина почти целиком в руки Бенкендорфа.