Из круга женского: Стихотворения, эссе
Шрифт:
Мы расстаемся с Гильдой после того, как происходит примирение между ее отцом и мачехой, после того, как новая мирная жизнь, казалось бы, вступает в этот тревожный уголок. Но мы знаем, что Гильда не примирится с будничным существованием, ее воображение всегда будет искать ярких красок, так же, как «женщина с моря» едва ли удовлетворится тихой «земной» жизнью, едва ли найдет себе покой в мещанском счастье, созданном ее кротким мужем! И Ибсен показывает нам Гильду несколько лет спустя, когда, в расцвете молодости, полная веры в себя, она является к строителю Сольнессу требовать его любовь и обещанное царство. Мы не помним по первому знакомству с Гильдой этого детского эпизода, который столько лет занимал ее воображение, но мы охотно верим, что нечто подобное могло случиться с ней. Фантазией и сердцем девочки когда-то в раннем детстве завладел архитектор, строивший церковную колокольню. Он приезжал ненадолго, но его яркий, величавый образ, его мощная фигура на самой верхушке колокольни, когда он, на глазах у восторженно приветствовавшей
Многие комментаторы Ибсена видят в этой драме с фантастической подкладкой целый ряд символов, причем Гильда олицетворяет собой, по их мнению, идейный порыв молодости, разрушающий старые традиции, а безнравственный эксплуататор Сольнесс является аллегорией вечного, бессильного стремления к идеалу. Мы можем не углубляться в подобные толкования, когда перед нами живые, яркие существа, облеченные в плоть и кровь, заставляющие верить в них и понимать их поступки. Гильда в «Сольнессе» несомненно есть олицетворение молодости — блещущей, смелой, бурной молодости; она хочет видеть в строителе свой идеал. Хочет, чтоб теперь, 10 лет спустя, он остался прежним героем; ей невыносима одна мысль, что человек, о котором она мечтала всю жизнь, мелкий, трусливый эгоист. «Дайте же, дайте же мне увидеть вас стоящим опять высоко и свободно, — страстно умоляет она его, — я хочу этого… Один только раз!.. сделайте опять невозможное!» И эта жажда поверить в непогрешимость своего идеала руководит всеми мыслями Гильды, заставляет ее требовать даже жестоко-бессмысленного поступка, упорно добиваться, чтоб строитель по-прежнему взошел на высоту, зная, что он страдает головокружением и не вынесет этого… Ее восторженный экстаз переходит в безумие, когда она видит его на вершине дома и приветствует при его падении; здесь она является уже фанатиком своей идеи. Невольно приходит в голову, что щедро одаренная, цельная натура Гильды не выразилась бы в эксцентричных выходках и в противоречивом, сумасбродном существовании, если бы с детства была разумно направлена и все ее богатые способности нашли бы себе в жизни исход и применение.
Ее смелая, неожиданная речь искрится умом, внезапная детская шаловливость делает ее минутами прежним своенравным ребенком. «Я дикая, лесная, хищная птица, — говорит она, — почему бы мне и не быть хищной, не выходить на добычу, не захватывать когтями то, что мне нравится?..» Действительно, она такая же «дикая, лесная птица», какую мы видели в девочке-подростке из «Женщины с моря», и ей мы обязаны одним из лучших, ярких страниц Ибсена; ее беседы с Сольнессом, занимающие собой почти всю драму, — перл художественного творчества и глубокой психологии.
Теперь мы подходим к одной из самых трогательных, прелестных детских фигур, к одному из нежнейших типов, воспроизведенных Ибсеном. Эта хрупкая, застенчивая девочка с безгранично любящим сердцем с первого своего появления вызывает в нас волнение и жалость. Мы говорим о Гедвиг Эдкал из драмы «Дикая утка».
Среди самой повседневной серой обстановки, в бедном ателье фотографа родилась и выросла эта странная, тихая и задумчивая девочка. Трое людей окружали ее с детства, и в них сосредотачивался весь ее мир. Она целыми днями видела перед собой согнувшуюся над перепиской жалко-беспомощную фигуру деда и добрую, всегда озабоченную мать, обезличенную непрерывным трудом. Эта кроткая женщина, угнетенная своим прошлым, постоянно обращает взоры дочери на будничные стороны жизни, она жалуется на дороговизну жизни, на отсутствие жильцов, на леность и легкомыслие отца. Этот отец составляет смысл, цель и свет всей жизни маленькой Гедвиг. Его неровности, его неожиданные переходы от меланхолии к возбуждению, его сумасбродство и слабости делают его неотразимо привлекательным и дорогим для нее. Иногда Гедвиг относится к нему, как к большому ребенку, лаская, оберегая его от неприятных впечатлений, заботливо стараясь навести его мысли на более веселый предмет.
В детском сердце часто живет эта потребность оказывать покровительство старшим, заступаться за них, любить их еще более за их слабости и недостатки. И как часто такая беззаветная детская любовь сосредотачивается на легкомысленной, эгоистичной матери, на бесхарактерном, порочном отце! В этом случае детей влечет радостное чувство возможности прощать, мучиться, жалеть… В них развита необычайная способность сострадать, и объект этой жалости, причиняющей им мучительную тревожную любовь, часто вырастает в их глазах в героя и мученика. Вспомним хотя бы заключительную, болезненную привязанность Неточки Незвановой к ее изленившемуся, всегда пьяному отчиму. Вот какими словами у Достоевского говорит она об этом чувстве: «Во мне жила какая-то безграничная любовь к отцу, но чудная любовь, как будто вовсе не детская. Я бы сказала, что это было скорее какое-то сострадательное, материнское чувство, если бы такое определение любви
С какой трогательной заботливостью Гедвиг, сидя вечером рядом с матерью, считающей расходы, и поджидая возвращения отца, раздумывает о том, как ему хорошо сидеть в богатом доме за богатым столом и «есть много разных хороших вещей». «Наверно, папа придет в хорошем настроении духа… Как ты думаешь, мама?» — спрашивает она, и на озабоченное замечание матери, что комнату и в этот день не отдали внаймы, она возражает: «Но сегодня вечером нам не надо этого!.. Не надо, потому что папа будет и без того в хорошем расположении духа. Для нас лучше оставить это на другой раз». И когда этот отец, вернувшись домой, приходит в дурное настроение от того, что жена напоминает ему о необходимости работать, и с горечью говорит, что у него нет радостей в этом мире, — с какой любовью девочка призывает на память все, что может развлечь его, льстит ему, любуясь его кудрями, просит его поиграть на флейте, предлагает ему выпить пива, и как порывисто, со слезами волнения и радости она кидается ему на шею, когда он, наконец, смягчившись, принимает эти признаки внимания!.. Этот человек, к которому так страстно привязано это детское сердце, к которому она выбегает каждый день «с блестящими, ласковыми глазами», представляет собой ничтожную, дряблую натуру, бесхарактерного эгоиста, неспособного на сильное чувство, на серьезную мысль, на энергичный труд, — человека, рисующегося перед другими и самим собой избранной натурой и слагающего на жену всю тяжесть заботы о прокормлении семьи.
Детство Гедвиг не озарено поэзией и светлыми воспоминаниями, но есть и у нее свой сказочный мир, своя поэтическая иллюзия, которая скрашивает бесцветную жизнь всей семьи. Это «великолепный чердак», прилегающий к мастерской, устроенный и обставленный старым дедом. Он забывает там полную унижения действительность и снова видит в себе славного лейтенанта Экдаля, неустрашимого охотника на медведей. «На свете нет стрелка счастливее его, когда он спешит на свою охоту. Несколько высохших елок, которые он поставил себе там, заменяют ему целый большой лес; куры для него то же, что тетерева в сосновом лесу, а прыгающие по чердаку кролики заменяют ему медведей..» и т. д. Фотограф Гиальмар, под видом внешнего сочувствия невинной забаве отца, сам увлечен этой игрой и, украдкой от жены, воровски бросая работу, прокрадывается туда во всякое время. Гордостью и украшением этого мира служит дикая утка, «настоящая дикая утка», попавшая в руки Гиальмара от коммерсанта Верле, неудачно подстрелившего ее.
Эта утка до некоторой степени представляет собою символистическую фигуру, но это не имеет значения для нас, и мы вместе с маленькой Гедвиг будем буквально понимать ее, не углубляясь в аллегорические толкования. Естественно, что эта «чердачная жизнь», таинственное хождение на охоту, заботы о летающих и прыгающих жильцах этого царства составляют главную прелесть и интерес жизни девочки; но ей приходится часто жертвовать собственным удовольствием ради отца, предоставляя ему идти вместо нее насладиться любимой игрой и заменяя его в это время на работе. Мысли девочки, однако, постоянно переносятся туда, и с детской доверчивостью она рассказывает Георгу Верле, какие чудеса и сокровища хранятся там. «Там совсем, совсем особенный мир, — говорит Гедвиг, сама увлекаясь и забывая, что перед ней малознакомый человек, — и так много удивительных вещей… Там есть большие шкафы с книгами, и много книг с картинками, потом есть большие часы с разными фигурами… Но самое интересное — книги»… Она передает ему содержание любимых картинок, рассказывает о своих занятиях, и вся бесхитростная жизнь девочки, весь ее душевный мир с его маленькими радостями и огорчениями с трогательной простотой и ясностью открывается перед нами.
Георг. Ну, а как поживает ваша дикая утка? Ведь она ваша?
Гедвиг. Да… она моя. Но папа и дедушка часто берут ее у меня, когда им захочется…
Георг. Зачем же она им?
Гедвиг. О, они смотрят на нее, что-нибудь для нее устраивают..
Георг. Мне кажется, она у вас самая важная особа на чердаке…
Гедвиг. Конечно, потому что она настоящая дикая птица. И кроме того, ее жалко: у нее никого нет — она одна; никто не знает ее, никто не знает, откуда она…
Георг. А между тем, она была в глубине моря!
Гедвиг. Почему вы говорите «в глубине моря»?
Георг. А как же сказать?
Гедвиг. Вы можете сказать: «на дне моря», «на морском дне»…
Георг. Но отчего же не сказать: «в глубине моря»?
Гедвиг. Мне кажется как-то странно, когда другие так говорят…
Георг. Почему же? скажите…