Из круга женского: Стихотворения, эссе
Шрифт:
Теперь прошли года, и я знаю, что она думала тогда, знаю, как изживается свеженанесенная рана в молодых годах, когда еще много сил, чтоб страдать и надеяться. Еще она утешалась слезами и яркой памятью о последних словах и минутах, любила лежать в прохладной комнате, опустив шторы, в полутьме, говоря себе все самое безнадежное, — любила струить свою боль медленно, с роздыхом, среди цветов и влюбленных в нее девочек.
Не все изживают свой одинокий, горький час так непосредственно и послушно, как милая Нина моего детства. Причудливо распускается и зреет философия покинутости. Иные мудрые, сознательные по-другому утешают себя:
«Ну, отошел, перестал быть близким, разлюбил. Не это важно. Важно лишь мое
Унизить ли обидевшего, возвеличить ли его, с нежностью ли и всепрощением, или с жестоким укором нести свою обиду, — не все ли равно? Лишь на миг все это становится правдой, нельзя постичь и охватить ее всю, но по этим граням узнается понемногу она сама. И мелькает странная мысль: не мы ли сами в тайной глубине своей, скрытно от самих себя, призываем эту «измену»? Не мудрость ли и свобода наша, ущемленные личным чувством, втайне хотят и ждут этого разрыва? Откуда притягательная сила его? Пусть смерть несет эта боль — не к смерти ли влечемся мы втайне?
Недавно пришла ко мне женщина, не утонченная, не играющая с жизнью, у которой все отнялось вместе с любовью любимого. Было неумиленно и замкнуто в душе, сожженной скорбью, и глаза сухие смотрели в сторону, не слушая и не плача. «Великая любовь возлагает на себя самый тяжелый крест», — думала я, но не смела сказать это, потому что не хочет красивых слов неисцелимая боль…
«У меня ничего в жизни не осталось», — сказала она.
«Бог остался», — хотелось мне сказать, но я не смела и этого. На столе лежал Фома Кемпийский, и я помнила слова, отмеченные мною на одной странице: «Подожди Меня. Я приду и исцелю тебя. Когда думаешь, что совсем погибаешь, — часто настает великое богатство». Но я не взяла книги, не открыла, не показала ей. Только себя одну хочет безутешная боль, — оскорбит ее поучение об ином богатстве, кроме нее самой. И только, когда уходила она, заглянула ей жадно и горестно в глаза, чтоб увидеть, не зацветают ли в них цветы иного бытия? И ревниво хотелось стать на ее место, на себя взять ее муку. Всегда мне кажется, что легче, чем другие, понесу боль, что то, что других пригибает к земле, что кажется неизбывной обидой, — неслышно подниму на плечи, развею по ветру, растворю в стихии души своей — изменчивой, слепой и текучей.
Я люблю страданье. Как тяжелую золотую смолу, точит его сердце, и я слушаю, как накипают внутри и выдавливаются на поверхность янтарные капли. И нежная жалость и любовь к сестрам-женщинам поет в душе. Близкие мне! Что, если бы за руки взяться нам, хороводом устремляясь вперед, туда, где стелется широкая, чистая даль жизни без цепей земных, без жала личного чувства… Все тише и прозрачней. Уже брезжит предутренний рассвет. Видите его? Встает ясная, строгая воля — веяние новых, близящихся миров…
Слушала на днях, как моя знакомая пела арию из «Сомнамбулы» Беллини — старую колоратурную итальянскую музыку. Сидела тихо в полутемном зале, закрыв глаза, и слушала высокие звенящие ноты, с изумлением вслушивалась в слова: «Ah, si una volta sole riveder lo potessi!.. О, если бы на миг его увидеть вновь! Надежды нет. Покинул он меня… Умру, умру любя…»
Брошенная девушка заливалась трелями, тонким ажурным орнаментом увивая свою печаль, модулируя, прислушиваясь, вновь подхватывая и повторяя самую высокую соловьиную ноту. И в пляске неслась, вихрем унося свое раненое сердце.
Итальянцев укоряют в том, что Травиата умирает под вальс.
Полынь-гора
За самым моим домом, каменным крымским домом, возвышается гора, не очень высокая, поросшая полынью и колючками. Она так и зовется: Полынь-гора. Подняться на нее нетрудно, но колючки цепляются за платье, и сухая земля сыплется из-под ног. Когда поднимешься — глазам открывается огромное, тускло-зеленое плоскогорье, — гора плоская, как стол, и пустынная, как пустыня. Открывается с нее вид на море и дальние горы, и татарское селенье, — широко и далеко видно вокруг. Но не это приковывает взгляд. Понемногу перестаешь видеть «вид», а видишь только дымно-зеленое ровное пространство перед собой. Пустыня впитывает душу, приковывает зрение и мысли человека — и не отпускает их. Идешь и смотришь на пепельную землю, на кустики полыни, унизанные серебристым бисером, на лиловые звездочки иммортелей. Тоже сухие, бессмертные. Идешь, — иногда нагнешься сорвать тонкий стебелек полыни, чтоб растереть его в руке и вдыхать теплую, пьяную горечь.
Раз, когда я привела на эту гору знакомую художницу, она стала на колени и сказала: «Это дно мира». И хотя дно это возвышается над землей, и с него, как с башни, можно озирать ее, — она была права. Дно мира. Горой этой испытываю я людей. Новых, приезжих привожу сюда и зорко, недоверчиво всматриваюсь в лица: что скажут? Что почувствуют? Останавливаюсь и жду. И вижу, что спешат дальше, к краю горы, к каменисто-песчаному срыву, где можно сесть спиной к ней и смотреть вперед на синее море. Оставить ее за собой спешат, не знают, что она сама в себе есть цель, думают, что она — площадка для созерцания мира, pointe. Молчу. Сажусь вместе с ними спиной к ней и говорю о красоте «вида».
Но и для меня гора эта — искус и соблазн мой. И укор всегда, и напоминание. Я не могу стать такой, какой она требует, не уподобляюсь тишине и суровости ее, но вижу их, и слышу — и скорблю. Как Фиваида, зовет она меня к иному бытию, одинокому и чистому, безусловному и зоркому, — и восстает против нее слабо земное, смертное сердце. Защищается оно своими житейскими маленькими чувствами. Ах, как хочется человечьего лица, домашних, безопасных вещей, письменный стол с книгами — все разумное, доступное, замкнутое в своей тесноте! О, как ненавистно все безликое, безгранное — и истина, и вечность тоже! Как безобразна эта расплывшаяся, горная глыба… Но она не отпускает меня, магической силой притягивает к себе, — и каждый вечер хожу я смотреть, как холодеет и гаснет пустыня, покинутая солнцем.
В такие миги впервые узнала я раскол души. Чтоб не быть мне одной в страхе и бессилии своем, расщепилась она и выделила из себя другого, другую, подарила мне собеседника.
Беседа с другим успокаивает, задерживает, главное — дает возможность не расти духом, опустить завесу над далью, над глубью, над дном мира. Радостно быть слабой, неведущей, на другого возложить знание и силу, но этого нельзя в одиночестве.
И на помощь мне приходит женщина. Я смутно представляю ее себе в зеленом или пыльного цвета хитоне (будто она проросла прямо из этой земли); иногда, впрочем, она бывает в белом платье, даже с зонтиком в руках, — с грустным и задумчивым лицом. Но лицо как-то не запоминается мной. Мы встречаемся на горе, оглядываем друг друга, сразу чувствуем, что не нужно условностей первого знакомства, — можно сразу говорить о главном… Садимся рядом среди кустиков полыни — и говорим. Иногда я приношу тетрадь и прямо записываю наш разговор. Она сразу первенствует. Я задаю робкие, незнающие вопросы, и всего боюсь, от всего прихожу в смущение. Она — сильная и спокойная. Она много знает, но не говорит всего, щадит меня.