Из круга женского: Стихотворения, эссе
Шрифт:
При первом же появлении ее на литературном горизонте с ней связалось представление о мудрой деве, жрице, всегда ходящей в белом. И первые же критики назвали ее Сивиллой, пророчицей. Мне же казалась она одной из тех вещих птиц — сиринов, алконостов, — о которых сказывают нам наши стариннейшие книги, — птиц с головой венчанной девы и песнями, сладостными и горючими, а потому не всем внятными… Да, несмотря на кажущуюся простоту поэзии А. Герцык, на всю редкую для поэта склонность к правдивости, выраженную так:
Пусть каждое слово будет честно, Честно, как праведный суд, Но все они ярки, все телесны, Вечно— поэзию эту не так-то легко понять. И мне будет трудно истолковать ее, раскрыть ее тайное очарование, особенно, не имея сейчас первой (и единственной) книги поэтессы, вышедшей еще чуть ли не в 1911 году. Так что, к сожалению, в этой статье я принуждена основываться на стихах последнего периода.
Одной из индивидуальнейших черт дарования А. Герцык является глубинность его, способность сквозь этот мир, мир вещей, раздробленный и временный, прозревать мир иной, единый и предвечный.
С утра стою перед плитой, Дрова, кастрюли, мир предметный… С утра дневною суетой Окутана и безответна. ……………………… Но сердце ловит мир иной. ……………………… Звучит торжественный обряд, Несутся стройные моленья, И снится мне, что с ними в лад Творю и я богослуженье.Или еще:
И всюду близ себя я тихий голос слышу Порой из глубины, порой с высот.Это постоянное провидение в невидимом, прислушивание к неслыханному, эта мелодичная, но как бы косноязычная молвь о несказанном, придают лирике Герцык печать древней мудрости — того вещего, чем обладал человек на заре веков и что сохранил нам в героях своего творчества — Вольге, Зигфриде, Василисе Премудрой, Февронии… Этой женщине XX века был ведом язык струй, и трав, и тварей — и благодаря дивному дару проницала она тайны вселенной, соприкасаясь с великим разоблачателем ее — Тютчевым. Одухотворенность искусства Герцык льется то как звездный свет в поднебесной выси, то как родничок из подземной глуби. Ничем от плоти и крови, персти и страсти не отягчено, не омрачено это творчество. Отсюда некоторое отсутствие разнообразия, силы и яркости в нем, но зато какая цельность, истонченность и углубленность. То была душа, постоянно ощущающая бремя плоти, ищущая свободы или хотя бы уклона от него.
Стосковался мой голубь в темнице, Мой сизокрылый, мой строгий, Услыхал, как вольные птицы Воркотаньем славят Бога… И забился крыльями в стены, — Стены темны и низки, Рвется из долгого плена, Чует, что сроки близки… Что это? Пенье ли птицы? Или то звон колокольный? О, как трепещет в темнице Голубь святой, подневольный…Или:
Земная плоть! Уйми, сомкни Слепые очи. Тебя пасет здесь дух-пастух В пустыне ночи.В связи с этим стоит и неизменное удаление, даже уход от жизни, все возрастающий к концу ее, от жизни с ее теснотою, связующей крылья души, угашающей ее пламень.
«Ах, дней моих безвестных вереница…», «Меня заткала густая паутина бытия…», «Обуяли нас труды безвестные, за ними не видно нам — зацветают ли поля небесные, и лилии есть ли там?» Так,
Или вот еще:
И теперь средь пустынных окраин Я — колеблемая ветром трость… Господи! Ты здесь — хозяин, Я — только гость. Отпусти же меня этой ночью, Я не дождусь зари, Отпусти меня в дом свой Отчий, Двери свои отвори!Приближаясь к роковому порогу, за которым кончается эта жизнь, поэтесса проявляет свой пророческий дар. Все стихи ее перед смертью исполнены предчувствия смерти. Высокий дух ее трепещет от сознания своей неготовности и в то же время втайне ликует в ожидании скорого раскрепощения:
Я живу в ожидании кары И в предчувствии райских услад…Все эти последние годы своей жизни, сложившейся для поэтессы необыкновенно жестко и жестоко, почти поработившей ее злобе дня своего, А. Герцык принуждена впервые встать лицом к лицу с действительностью, всегда столь тягостной для нее, да еще с дикой действительностью русской революции. «С высот незыблемых впервые я созерцаю тяжкий дол…», — говорит она. Тут в ее художественной личности раскрываются новые черты. Ее прежде неопределенная мистичность, религиозная настроенность становится верованием, подлинной религиозностью. Буквально все стихи ее этого периода озарены или, по крайней мере, просвечены стремлением к Богу, исканием путей к Нему. Беру самые примечательные:
Заросла тропа моя к Богу Травою густой. Никто не укажет дорогу, Нужно самой…И дальше:
«Богородица-Приснодева, Укажи мне путь. Ты сложи суету земную, В нищей встань чистоте И в святую рань, в золотую — Выходи налегке».Или:
Его Имя, как светило, Жизнь и пламень излучает. Его имя разлучает С тем, кому Оно не мило.А вот еще стихотворение, названное «Храм», где поэтесса не находит ничего прекраснее «Дома белого, где в курении растворяется плоть», это — «Дом, где сходится человек и Господь».
Итак, пройден большой и извилистый путь. От интимной и туманной мистичности к четко-белеющей верующими полной Церкви, от Кого-то светлого, но безымянного — к Лучезарному Имени. И какой «русский» это путь! Какое русское богоискательство!
Мне хотелось бы к старцу скрыться В одинокий сосновый скит. И при бледной дрожащей лампаде, Позабыв всех друзей имена, В голубом просветленном взгляде Прочитать, что я спасена.