Из моих летописей
Шрифт:
Я не ошибусь, если скажу, что крестьяне-охотники (настоящие охотники, а не случайные «стрельцы») — люди незаурядные, умные, интересные. Меня накрепко убедили в этом те знакомства, что выручали на желескомовских изысканиях.
Эти деревенские старики показывали себя зоркими и толковыми знатоками житья-бытья и повадок лесных зверей и птиц, но главное, нередкие из них умели по-своему мудро и широко взглянуть также и на жизнь человеческую, подходя к общественным явлениям со своей собственной философией, очень своеобразной и очень разной.
С
4
В Валдайском кряже, как нигде, много камней от щебня до огромных валунов. ( Прим. автора).
Пройдешь через еловую гряду — и опять перед тобой откроется седая гладь мохового болота. И вновь за болотом по холмам да кряжам волны лесов, дали подернуты сизою мглой и то там, то тут, куда ни взгляни, снова просвет, снова глухое, молчаливое болото. Вечность, полная невозмутимого покоя, лежит на нем, и корявые, всего-то в рост человека, сосенки с лишайниками на ветвях кажутся безмерно древними. Тяжела ходьба по болотным мхам, но зато как заманчиво ждет тебя там, впереди, суходольный лес, как зовет он, как обещает! Никогда ты не узнаешь, что именно он сулит, но, может быть, эта неизвестность и влечет?
…Приблизишься к краю болотины, где соснячок чуть покрупнее и погуще, а багульника под ним побольше, — вдруг шумной россыпью поднимется выводок белых куропаток, засверкает снежными маховыми перьями и подкрыльями, которые у них и летом не рыжеют. Выстрелить — где уж! В руках папка с таксаторским журналом, а ружье — за плечами, но как обрадует эта вспышка жизни после надоевшей сфагновой пустыни!
А как ярко зелены мхи, сплошь затянувшие землю под старым ельником, где покой велик и особенно слышен при мягком шуме хвои под ветерком! А сосново-березовые окрайки болот с густым черничником и темно-зелеными подушками кукушкина льна! А края боровчин над суболотями с шуршащими под ногой кожистыми листочками брусничника и багряными гроздьями ягод!
Идешь и любуешься лесом… Любуешься иной раз и своим поводырем. Вот шагает рядом семидесятилетний Андрей Макричев, весь какой-то светлый то ли благодаря большой снежно-белой бороде, то ли по милому лирическому характеру.
Водил он меня по лесам вокруг деревни Горки, показывал
— Ау, брат! Молодому боле надо!
Он загибал в лесу пружки с петлями и ловил тетерь, мошников. Любил он вольную птицу.
— Гляди, какая краса порхнула! — говорил он про взлетевшего глухаря.
К нашей с ним желескомовской работе он относился проникновенно:
— Это, друг, не шутка — Николаевская чугунка! Весь подвоз в Питер по ней, вся помощь Советской власти. А что за власть? А вот какая: она царскую войну прикончила, мужика землей наградила. Что наш лес жалеть? Пущай для такого дела рубят, не беда! Новый нарастет. А мужик себе на избенку всегда сыщет!
В моих геодезических действиях дед Андрей видел участие сверхъестественной силы. Началось вот с чего. При отводе под лесосеку многоугольного участка я задал последний визир по вычисленному румбу, и, когда прорубленная линия промахнулась в первый столб всего на метр, дед Андрей Иванович пришел в восторг:
— Ну, брат Василий, вижу: ты что-то знаешь!
И невозможно было убедить деда, что никакого колдовства нет. А если я после такого «чуда» мазал по взлетевшему рябчику (ружье было при мне всегда), дед расстраивался:
— А еще знаешь! — Очевидно, колдуну не полагается плохо стрелять. Плохая стрельба роняла человека, но все равно дед Макричев оставался при своем почтении к моему занятию:
— Молодец! Вишь, как для дороги радеешь!
В районе деревни Едно меня водил по межам Федя Бывчев — лысый, седой как лунь, но смешливый, легкомысленный и даже чуть озорной, несмотря на свои «под семьдесят».
С первых же слов он выболтал, что вдов и завел «дружницу» лет сорока пяти.
— Баб много. Чего на их смотреть? Без дружницы скушно, браток!
Лес Федя знал пятое через десятое, а ходок был крепкий.
— Мы с тобой, Васенька, милок, во мхах (то есть в моховых болотах) ноги из ихнего места повыдергаем! — говорил он, заливаясь хихиканьем.
С Бывчевым повидал я немало мороки: ведет, ведет Федя по просекам, болтает, хвастает:
— Все укажу! Хоть на тот свет провожу! Ты только свою стрелябию наставляй! — И вдруг весело заявит: — А дале, милок, не ведаю, куды межа пошла, куды ее черти загибали. Леший ее знает!
Хорошо бы у лешего спросить, да он никак не попадался ка глаза. И я, случалось, сам разыскивал приметы старинных границ: затески на деревьях; уцелевшие пни старого просека, стоящие подозрительно точно в одну линию; остатки сгнивших столбов; еле заметные, почти заплывшие межевые ямы. Иногда приходилось «по наитию духа свята» угадывать межу; случалось и вовсе запутаться.
Тогда устраивали привал, и развеселый Федя без конца сыпал прибаутки, побаски и сказки — «Как поп телился», «Как Васька-вор святым бывал» и без счета всякой всячины.