Из моих летописей

Казанский Василий Иванович

— Так чего ему, — Крысан кивнул Гущину в мою сторону, — чего от меня-то нужно?

— Дак, Иван Васильев, ему все про леса узнать. Твоя земля у него в бумаге списана. Дай ты нам плана на погляденье.

— Что врешь, Иван? Все план ы Советская власть у хозяев обрала. Думает: бумажку взяла и меня моего кровного, законного лишила.

— Не греши, кум. При моих глазах ты комиссара отшил.

— А ты на кой хрен выбалтываешь?

Вступил в разговор я:

— Вам,

Иван Васильевич, легче не станет, если я оправдаюсь вашим упорством. План не дадите, я сам сниму план вашего леса на месте. А государственное дело задержится.

Кулак еще угрюмей сощурился:

— Вон ты куды гнешь! Не стращай — не испугаешь!

Но все же он явно заколебался, а тут насел и Иван Ефимович:

— Кум, да он при тебе поглядит. А потом мы никому ни-ни!

Крысан вышел и через несколько минут вернулся с планом.

И я увидел такое, чего никогда бы не придумал сам.

«Лесная дача крестьянина Новгородской губернии Валдайского уезда И. В. Хрисанфова», как гласила надпись, петлей облегла земли деревни Заболотье. Вся внутренняя граница дачи имела одно смежество — земли деревни Заболотье, то есть, крысановская лента охватывала их полностью, безвыходно. Голова этой узкой земельной змеи втыкалась в озеро, а хвост — в леса Крживицкой. При этом большая часть внешней крысановской межи тоже прилегала к Заболотскому землепользованию. Обвив деревню с ближними полями, змея вдобавок отрезала их от значительной доли деревенской же земли. Чересполосица создалась нелепая и вопиющая.

Площадь дачи на плане определялась в 511 десятин (около 560 гектаров), то есть ровно столько, сколько их значилось в даче б. Хрисанфова по списку.

Глядя на душившую Заболотье петлю, я не стерпел:

— Ну и ну! Вот так тиски!

Гущин тяжко вздохнул:

— И не говори! Все наши выгона оставались позади крысановой. Куды, бывало, ни гнать — все ему кланяться.

— А я и не запрещал, — усмехнулся кулак.

— Небось, не даром разрешали? — поинтересовался я.

— Да, почитай, ни за што. Придут: «Иван Васильев! Как бы нам стадо через твой Щукин мох гонять?» А я нешто не уважу? Гоняйте, родимые. Мне для своих кровной землицы не жалко. Ну опосля скосите мой Вихров Лог да сенишко ко мне в амбар свезете. Придут: «Иван Васильев! Как бы нам дровишки через твою пустошку вытаскать? В объезд дальше вдвое!» А я нешто против? Храни господь! Возите, родные, Христос с вами. Ну и мне хоть по два возика каждый киньте…

Не плакат стоял передо мной. Передо мной разглагольствовал живой, самый доподлинный кулак-мироед, глот. Он и не думал, не допускал мысли, что пришел конец его владычеству!

— Зд о рово, Иван Васильевич, вы деревню заарканили!

— Какой там заарканил! — злобно огрызнулся Крысан. — Кровью, п о том, по кусочкам собирал. — И он стал тыкать

грязным, заскорузлым пальцем в разные части плана: — Эту вот Машкину пустошь барыня Крашевицкая уступила; эту переузинку у барина Кошкарева вымотал — землишка лишь плюнуть, а мне к месту. А Щукину болотину свои мужички из мирской мне продали. Ну, известно, пришлось поерзать: три ведра старикам поставил… За каждый клок деньги плачены, за каждую лепестину!

Гущин, скривясь, чесал затылок:

— Видал, Василь Иваныч, дураков? Сами головы в хомут сунули!

Я скопировал план на восковку при самом Крысане. А потом два дня мы с Гущиным ходили по даче. И ни единой десятины ст о ящего леса не нашли. Качество земли, видно, не волновало владельца: главное — деревню взять за горло, главное, как сказал Крысан, — «к месту». Добра не нашли, зато поохотились с Ефимычем.

II. Приходит девятьсот двадцатый

Кочуя по Горкам, Заболотьям да Байневкам, я волей-неволей словно затеривался в невозмутимо бесстрастных лесах. И далекой-далекой представлялась клокотавшая в России борьба народа за новую жизнь, и почти не ощущалась вся великая тяжесть этой борьбы, острота угрозы, нависшей над молодым Советским государством.

Пожалуй, играла тут какую-то роль и сытость, как с неба свалившаяся после долгих месяцев голодовки в институте, — сытость, созданная отчасти желескомовскими пайками вплоть до верблюжатины, тюленьего жира и даже белой муки (хотя и скудными порциями) и закрепленная деревенскими харчами — щами с бараниной, молоком, немеряными и невешаными краюхами ржаного хлеба…

При наездах в Бологое с отчетами к заведующему таксационной партией не раз видел я проводы рабочих отрядов на фронт. Красные полотнища лозунгов, духовые оркестры, пение «Интернационала», толпы людей, остро переживающих драматизм момента, — все поражало, раскрывало предельную напряженность действительности.

Но опять погружался я в море лесов, и меркли эти впечатления. Недели и недели жил я в лесном спокойствии, редко видя газеты и лишь догадываясь о событиях по тем слухам-отзвукам происходящего, которые попадали в деревенскую… глушь и далеко не всегда соответствовали истине.

Ходил пешком и в телеге ездил по дорогам, размытым октябрьскими непогодами, бродил по болотам, досыта напоенным дождями, по лесам, без конца по лесам, где с каждого дерева только и жди д у ша. Но в моросящей стуже, точно так же как, бывало, и в летние сияющие дни, настойчиво разбирался я в межах и «нутре» лесных дач, описывал лес, набирал в ближних деревнях рабочих и отводил лесосеки, лесосеки, лесосеки — будущие дрова, шпалы, бревна. Не без гордости потом поглядывал я на штабеля готовой древесины у станций железных дорог или на промежуточных линейных складах.