Из морга в дурдом и обратно
Шрифт:
Было очень приятно сидеть после завтрака, скрестив ноги на восточный манер, на своей койке и наблюдать жизнь. Совсем не то, что в палате. Там было скучно, существовала какая-то замкнутость, ограниченность пространства, усугубляющая чувство изоляции от общества. В коридоре совсем наоборот. Коридор — это сцена, на которой разворачивается в общем-то привычное и знакомое, но тем не менее интересное действо под названием «Будни отделения».
Кроме того, коридор оказался еще и чем-то вроде клуба. Не все пациенты (персонал не в счет) равнодушно проходили
— В последнее время они совсем распоясались — делают что хотят и никого не боятся.
— Да, распоясались, — подтвердил Данилов, поняв, что лысый имеет в виду врачей, медсестер и санитаров.
— Когда он был жив — все было иначе, — продолжил лысый.
«Это он о Сталине?» — подумал Данилов.
— Он ненавидел ложь, сам не врал и другим не спускал вранья…
«Точно — о Сталине», — убедился Данилов.
— А вы сами его застали? — спросил Данилов.
Это же так здорово — поговорить с человеком на отвлеченную тему, не связанную с болезнями и психиатрией!
— Конечно застал! — Лысый даже немного оскорбился. — Мы с ним вот такими… — он потер друг о друга указательные пальцы, — друзьями были. Кенты не разлей вода называется. Он мне говорил: «Знаешь, Павлик…» Меня, кстати, Пашей зовут.
— Вова, — демократично представился Данилов и, пожав вялую Пашину руку, предложил: — Присаживайся!
— На чужую кровать садиться не разрешается! — покачал головой Паша. — Я постою.
Он помолчал, явно пытаясь вспомнить, о чем шла речь, но не вспомнил и заговорил о другом:
— А как он пел! Как он пел! Заслушаешься… очень любил мои песни, всегда говорил: «Знаешь, Павлик, ты — талант!» Мы с ним каждый вечер пили. Но пили культурно — под закуску и без женщин. Он не любил разврата, хотя сейчас о нем говорят многое… Но я как считаю — о мертвых или хорошо, или ничего! А при жизни о нем говорили только хорошее, все его любили — от мала до велика. Бывало, идешь по улице, а из каждого окна — его голос. Остановишься, послушаешь и забудешь, куда шел… А вы его любите?
— Не могу ничего сказать, потому что родился уже после его смерти, — вежливо ответил Данилов.
— Но мне-то вы верите? — дрогнувшим голосом спросил Павлик.
— Верю, — подтвердил Данилов.
— Однажды он меня застрелить хотел, — вздохнул Паша.
— Понарошку? — Разговор так увлек Данилова, что он перестал смотреть по сторонам и сосредоточил все внимание на лице своего собеседника, которое, несмотря на обилие морщин, казалось детским, чуть ли не младенческим.
— Нет, — снова вздохнул Павлик, — всерьез. Понарошку он мне только пальцем грозил. А вот когда узнал, что я американский гимн написал, то очень рассердился. Они, говорит, наши враги, а ты им — гимн написал. А я же не знал, кому писал, ведь я по-английски ни бум-бум!
— Ты музыку писал? — уточнил Данилов.
— Какую
Дальше Данилов просто слушал, не уточняя.
— Но не стал стрелять, посмеялся только… Он добрый был. А когда умер, то на похороны вся Москва пришла. А я на похоронах его гитару нес!
— Это мы о ком говорим? — спросил Данилов.
— О Высоцком, — ответил Паша. — о Владимире Семеновиче. Я ему все песни писал и даже собирался на его дочери жениться…
— Разве у Высоцкого была дочь? — удивился Данилов. — Никогда не слышал.
— Была, — кивнул Паша, — от…
Взгляд Паши переместился куда-то за спину Данилова. Данилов обернулся и увидел приближающуюся троицу — профессора, заведующего отделением и лечащего врача. Когда он повернул голову обратно — Паши уже не было. Исчез, словно растворился в воздухе.
«Ну что ж, — подумал Данилов, глядя на „триумвират“. — Сейчас я стану вас удивлять, а вы будете радоваться…»
— Здравствуйте! — Профессор поздоровался первым. — Что, не ждали нас?
— Здравствуйте. — Данилов не видел причин для того, чтобы быть невежливым с самого начала разговора. — Не ждал, но раз уж вы пришли…
— Геннадий Анатольевич! — Профессор огляделся по сторонам. — Может, мы все вместе пройдем в ординаторскую? Там удобнее.
— Все зависит от Владимира Александровича, — улыбнулся заведующий отделением. — Если он будет вести себя благоразумно…
— Я уже веду себя благоразумно, — буркнул Данилов.
— Тогда пойдемте, — распорядился Лычкин.
Шли так — впереди профессор, за ним Данилов, поддерживаемый, а на самом деле удерживаемый под руку заведующим, а замыкала процессию Безменцева. В ординаторской врачи усадили Данилова на продавленный диванчик, а сами расселись вокруг него на стульях.
— Скажите мне, пожалуйста, как вы себя чувствуете? — спросил профессор.
— Нормально, — ответил Данилов.
— То, что произошло позавчера, помните?
— Помню.
— Что же толкнуло вас на отказ от лечения?
— Убежденность в его бесполезности, — ответил Данилов.
— Но сегодня вы приняли таблетки?
— Принял.
— Почему? Вы передумали и теперь хотите лечиться? — Профессор изобразил на лице радость.
«Вольдемар, ты застрянешь здесь на год, если станешь поддаваться на провокации», — напомнил самому себе Данилов.
Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше, чем сразу после пробуждения. То ли разошелся понемногу, то ли действие уколов постепенно проходило.
— Да, наверное, хочу, — подтвердил Данилов.
«Наверное» он добавил для пущего правдоподобия.
— Что же помогло вам измениться? — Профессора так и распирало от любопытства.
— Наверное, уколы, — ответил Данилов. — После них стало так хорошо, беспокойство ушло, головной боли не стало. Проснулся я сегодня и вспомнил, что я же врач, а веду себя черт-те как. Подробностей не помню, но помню, что поскандалил…