Из мрака
Шрифт:
И теперь эти странные, почти ежедневные поездки в Петербург.
Подняла голову.
Тени сгустились. Спрятались по углам, обшаривали стены цепкими длинными трепещущими пальцами, тянулись к потолку, к окну, повисшему на чёрном фоне розовым, светлым ещё, разграфленным ковриком.
Машинально коснулась рукой клавиатуры, и одинокий, дрожащий, испуганно сжавшийся в темноте звук толкнул забытое воспоминание.
Передвинула руки к басам, тихо, чуть слышно вызвала к жизни мягкие, бархатные, мерно шагающие аккорды — аккорды «похоронного марша» Шопена…
Внезапно захлопнула крышку. Порывисто
Почудилось, будто из-за рояля, из темноты, прямо в лицо смотрят чьи-то глаза. Чьи-то печальные, тёмные. Не видала, почувствовала их цвет — синие глаза на бледном лице. Губы под небольшими тёмными усами.
Но разве она думала сейчас об этом человеке? Разве вообще когда-нибудь о нём думает?..
Вышла на веранду, с удовольствием дышала посвежевшим к вечеру воздухом. К горизонту седой паутиной прилип туман, а на западе, там, где излучина озера почти вплотную подходила к просеке, крошечные огоньки кололи уже туман сверху и снизу и мерцали, один над другим, два золотистых, прозрачных ломтика.
И только когда проползал по излучине ветер, тухли внизу огоньки и месяц в воде извивался, тускнел и рассыпался золотыми мазками, а другой мерцал наверху неподвижно.
На погосте, за озером, звонили ко всенощной.
Брызги трезвона тонули, падая в воду, и над озером плыл мягкий старческий голос большого колокола.
И когда ветер с той стороны посыпал будто снегом свинцовое зеркало озера, звуки вырастали…
Колокол гудел у самой веранды одиноко и мощно. И чудилось, будто услышишь сейчас, как, шипя, возится волна в камышах, как камыш звенит.
Ветер доползал до просеки, прятался под верхушками сосен, и звуки гасли, колыхались лениво и сонно, снова сливались с тихим влажным дыханием вечера.
Далеко, на том берегу, вспыхнул огонь. Окунулся, исчез, замигал снова, и было похоже, будто в глубине озера, блеснув чешуёй, проползла змейка.
Тучи, подмазанные краской заката, падали на воду. И навстречу, со дна, поднимались такие же тучи, и нельзя было разглядеть, где зажёгся, мигает огонь. Обнажая небо, тучи уходили друг в друга, и не было туч, не было озера. Синие шапки сосен под обрывом, опрокинутый берег и жуткий маленький огненный глаз — всё висело в мутной лиловой мгле и вместе с нею дрожало и колыхалось под глухими ударами колокола.
А огонёк всё мигал.
Притухал временами, передвигался. И особенно жутко почему-то становилось на душе, когда, шевеля тонким лучом, будто подтягивался к веранде, будто делался ближе…
Не могла удержать невольной дрожи, зябко передёрнула плечами, вскрикнула испуганно:
— Кто там?
Тёмная горбатая фигура переходила просеку. Остановилась. Сиплый старческий голос отозвался почтительно:
— Я, барыня… Здравия желаю.
Хозяйка переспросила ещё не окрепшим голосом:
— Это ты, Илья?
— Так точно… Приказать что изволите?
Плотник подошёл вплотную к крыльцу, обнажил лысую голову. Поклонился так низко, что за спиной у него в котомке загромыхали инструменты. Хозяйка сказала:
— Нет, я так… я тебя не узнала. Домой идёшь?
— Так точно. Пошабашили, расчёт получил, к празднику надобно. Ко всенощной теперича опоздал… грех-то…
— Ну, ступай, иди себе, ты мне не нужен… Ах да, что я тебя хотела спросить? Что это
Старик повернулся к озеру, долго смотрел, даже рукою прикрылся, хотя давно погасла заря, пожевал неодобрительно губами.
— Никак нет, это не рыбаки. Это… в печорах.
— Где? — переспросила хозяйка.
— Так точно. В печорах это. Там рыбаков не бывает. Каменья там, скалы, гранит. Глухое место… Это в печорах.
Хозяйка спросила с неудовольствием:
— Там пещеры?
— Так точно, печоры. К самой воде подходят, а потом в землю, в скалу, на Фильянскую сторону. Говорят, на большие тыщи вёрст под землёй эти печоры самые, очень глухое место, прямо, можно сказать, тёмное.
— А огонь там откуда?
Старый плотник пожевал губами ещё неодобрительнее. Покосился в сторону огонька, покрестился на звуки благовеста. Отозвался нехотя:
— Так это… Нечистота.
— Что такое? — хозяйку, видимо, не на шутку заинтересовал жуткий огонёк. — Что ты говоришь, Илья? Какая нечистота?
— Обнаковенно какая… — Плотник решился, махнул на огонь шапкой, заговорил скороговоркой: — Вы, сударыня, себе этим не беспокойте, оставьте безо внимания. Не к добру это, не к ночи будь сказано — просто можно сказать, к несчастью. Тут, в этих местах, в старое время чудь жила. Очень обнаковенно, не извольте смеяться… Жила, стало быть, чудь, а потом чухны этой стороной завладали, так точно. Вот она, стало быть, и ушла под землю… Чудь эта самая. Живёт себе никому невидимо. Ну а как, стало быть, перед бядой, перед несчастьем каким, сейчас она повылазит. Огонь жжёт, аукает, людей пужает… прямо, можно сказать, невежество. А изымать её человеку никак невозможно. Подойдёшь, а она в землю уходит.
— «Чудь», говоришь?
Дина рассмеялась. Но жутко и странно звякнули в воздухе дрогнувшие звуки смеха. Тонкий шевелящийся луч тянулся к веранде из плотной лиловой мглы, словно по тонкой паутине, подползал по лучу ближе огненный глаз, тянул за собой странные призрачные контуры.
Плотник опять покосился в сторону озера. Серьёзно и сумрачно подтвердил:
— Так точно… Нечисть это. Чудь балуется…
V
Смутное подозрение, вернее, предчувствие оформилось ещё утром, до завтрака. Когда поднявшийся задолго до рассвета муж убежал на постройку, не пивши кофе, не найдя времени заглянуть к ней в спальню, пожелать доброго утра, её толкнула острая мысль — неужели же он в самом деле такой карьерист, неужели может его захватить так всецело трусливое желание угодить директорам предприятия, потешить полдюжины разжиревших банкиров эффектным зрелищем взрыва последней плотины.
Всё утро она, вместе с бронзовой статуэткой, Кани-Помле, хлопотала по хозяйству. Сервировала стол, вынула старинное, бесценное для знатока, серебро, амфоры, кубки, вазы и чаши, когда-то подаренные её отцу спасённым от разорения приятелем, раджей-талукдиром.
Перетащила при помощи откомандированных в её распоряжение с постройки баб-кирпичниц в столовую цветы и пальмы, превращавшие её кабинетик с бревенчатыми стенами в тропический лес, и уродливые, потемневшие изваяния серебряных кронштейнов таращили глаза из душистой чащи гиацинтов, азалий, ирисов.