«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Ну вот и соберетесь внизу в гостиной. Этакую ораву разве антресоли выдержат? Обязательно пол треснет!..
— Но, бабушка, зато у меня там…
— Нет уж, Мишенька, ты, сделай милость, со мной не спорь…
Вечером в гостиной — клубы табачного дыма, громкие молодые голоса, изредка звуки фортепьяно.
Большинство гостей еще не привыкли курить и дымили особенно много. Но это не мешало ни оживленным спорам, ни горячему воодушевлению.
— Господа, пусть нашим девизом будет: поменьше слов, побольше
— Слово есть или мысль, или пустой звук!
— Это уже кем-то сказано прежде тебя!
— Очень может быть, но я с этим согласен.
— А какое дело имеешь ты в виду?
— Сначала создание студенческого союза, а потом… потом жизнь сама подскажет. Жизнь — это действие, а действие — это борьба.
— Но подготовка к борьбе, эта подземная работа, о которой еще в прошлом году у нас на физико-математическом Герцен говорил, это тоже жизнь и тоже действие.
— Допустим. Но мы ни к чему не готовились, а просто бездействовали.
— Господа! — покрывая шум звонким голосом, крикнул очень живой, небольшого роста Шеншин с блестящими глазами на всегда оживленном безусом лице. — Кто в последние два-три дня бывал на Тверской? Ты не был, Лермонтов? Ты что-то все молчишь сегодня. Опять стихи замучили?
— Разве я молчу? — уклончиво отвечает Лермонтов, продолжая одной рукой наигрывать что-то на фортепьяно. — Послушай это место: что это такое?
Шеншин молчит, нахмурив лоб.
— Это andante из Седьмой бетховенской сонаты!
— Кто это крикнул? — Лермонтов быстро повернулся к своим гостям. — Закревский, ты? Вот молодец! А ведь мы с тобой ее всего один раз и слышали!
— Что ж тут удивительного! Ты тоже один раз это слышал и не только запомнил, но и подобрал. Постой-ка… я попробую…
Закревский, усердный посетитель концертов и оперы, знающий историю всех московских певцов и певиц, подошел к инструменту.
— Нет, господа, подождите, — остановил его Шеншин, — я хочу вам рассказать то, что видел на Тверской. Тебе, Лермонтов, это будет интересно.
— Ну, говори скорей, Шеншин, что ты видел?
— На Тверской псковские мужики хуже чем в лесу заблудились, честное слово. Гляжу, бродят по Тверской бородачи с бабами и ребятами — голодные и без пристанища.
Лермонтов внимательно слушал.
— Псковские? Это из наших краев. Зачем же они здесь?
— В Тобольскую губернию переселяются.
— Добровольно? — неожиданно спросил Дурнов.
— Ты, Дурнов, спрашиваешь, как женщина. — Лермонтов строго посмотрел на него. — Ты, может быть, думаешь, что и в крепостные идут добровольно? Я видел однажды в детстве крестьянский бунт. Этого забыть нельзя. Вот это было добровольно!
Он помрачнел и молча прошелся по комнате.
— Мишель, — остановил его Раевский, — ты задумал повесть о крестьянском восстании — помнится, о пугачевском. Замысел смелый и небезопасный.
— Начал, только начал.
И, не желая продолжать разговор, Лермонтов вернулся к фортепьяно, но, не трогая клавишей, смотрел на клавиатуру.
— Куда же потом эти псковские мужики девались? — проговорил он наконец. — В Тобольскую губернию отправили их?
— Нет еще! — Шеншин безнадежно махнул рукой. — Пока суд да дело, бродили по Москве голодные. Уж на что князь Голицын нежалостливый человек, а и тот распорядился, чтобы на его собственные средства накормили мужиков и куда-то устроили ночевать.
— Да, — вздохнул Лермонтов, — неважно живется нашему народу под двуглавым орлом.
— Что же нам делать?.. — вздохнул Поливанов. — Должен же быть какой-то выход, должны быть средства избавления! Если герои четырнадцатого декабря не нашли их, то наш долг поднять тот факел, который выронили их скованные руки, поднять и нести его дальше!
Все, призадумавшись, молчали.
— Хорошая вещь молодость, — проговорил задумчиво Раевский. — Слушаю вас и радуюсь! Собрались вы сюда из всех уголков страны, из самых различных семейств. И вот прошло какое-то время, и вы нашли здесь новую семью, которая вас переделала, обновила, вдохнула в вас живые мысли, новые чувства, а пройдет еще немного времени — и все это вы понесете в далекие, заброшенные углы России, как семена новой жизни.
— Вот жаль, Святослав Афанасьевич, что вы не знаете нашего кружка третьекурсников — политического, общественного направления! Я дал себе слово быть в их числе! — горячо воскликнул один из студентов.
— А почему вы думаете, что я его не знаю? — усмехнулся Раевский. — Я слышал о нем и даже знаю, что в нем Герцен бывает.
— Ну еще бы! Там есть замечательные люди! — Студент вдруг засмеялся, вспоминая что-то. — Ох, господа, как вчера Герцен с профессором Маловым сразился!
— Как? Из-за чего?
— Сейчас расскажу. Пришел вчера Герцен в Университет не в форменном мундире, а в куртке бархатной. Пришел не на лекцию, а в канцелярию по делу. Малов встречает его в коридоре, останавливает у дверей канцелярии и сразу начинает эдаким маловским пренебрежительным тоном: «На кого вы сегодня похожи?»
«Как всегда, — говорит Герцен, — немного на мать, немного на отца и кое-чем на самого себя»
Малов сразу взбеленился.
«Я вас о костюме вашем спрашиваю!» — сразу взял с места в карьер.
Ну, Герцена ведь этим не запугаешь.
«А что, — говорит, и так спокойно, вежливо, — вам не нравится? Шил Дюран, портной из Парижа. Моя матушка осталась довольна».
«Не извольте шутить!»
Малов бесится — ну просто прелесть как!
«Я вас не о портном, — кричит, — спрашиваю, а о форме!»