«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Вот теперь, Мишенька, ваше благородие, — заговорил дед Пахом, — хочу я тебя, батюшка, насчет чего поспрошать — про что это сочинители пишут? Вот хушь бы, к примеру говоря, ты, ваша милость, про какие дела на бумаге-то прописываешь?
Лермонтов на минуту задумался.
— А вот, дедушка, про что, к примеру, тебе скажу. Начинал я писать, как в пугачевское восстание крестьяне взбунтовались на злого помещика…
— Это на Мосолова, што ль? Аль на Давыдову барыню? — перебил его дед. — А то вот и Рысачиха тоже…
— Может,
— Как же это теперь, ежели они про самих себя прочитают? Они тебя, батюшка, за это обидеть могут.
— А я по фамилии не назвал: про кого хочешь, про того и думай.
— Вот это ловко! А ты, Михал Юрьич, ваше высокое благородие, не прочитаешь ли мне, старику-то, про чего написал?
— У меня здесь с собой ничего нет, дедушка Пахом. Ты вот Ваню спроси — я его недаром грамоте учил. Он другой раз лучше меня помнит, что я написал.
— Да как же он смеет, батюшка, лучше вашего знать?
— Такой толковый! — засмеялся Лермонтов.
Дед строго посмотрел на своего внука, но в эту минуту, вбежав с мороза, остановился в дверях Тишка, переводя дыхание:
— Михал Юрьич, барыня велели сказать, что домой вас ожидают!
— Сейчас приду.
Мужики, кончив шушукаться, подошли к Лермонтову.
— Ну, говори, кому что надо. Что смогу — сделаю, — просто сказал он. — И про себя и про других говори, я буду ходатай ваш перед Елизаветой Алексеевной.
И Кузьма, и Макар, и даже дед Пахом сначала встретили эти слова молчанием, но, подумав, переглянулись и вдруг заговорили сразу, перебивая друг друга.
Лермонтов вынул книжку и карандаш. Увидев, что он хочет записывать, и Макар и Кузьма испугались: написанного пером не вырубишь топором! Но когда он сказал, что это он только для памяти запишет, они осмелели — и полились рекой рассказы о крестьянских обидах и жестокостях старосты, о худых крышах, о принудительных браках.
Лермонтов записывал, и постепенно лицо его темнело и сердце охватывала тоска.
Если столько бед и горя в одних только Тарханах, где все-таки живется крестьянам не так плохо, то сколько же их во всей России!.. Он записывал молча, ужасаясь бесправию и терпению этих людей, снова и снова вспоминая слова, сказанные здесь, в Тарханах, мсье Капэ, — о неизбежности какого-то возмездия.
Когда он прощался с дедом Пахомом, старик неожиданно спросил, задержав его руку в своей:
— А мусью-то твой, ваше благородие, слыхал я, помер?
— Да, — ответил Лермонтов, — умер мсье Капэ.
— Душевный был мусью, — задумчиво промолвил дед. — И всем человек был, хошь и француз.
Он помолчал и, подумав немного, спросил:
— А ты мне вот еще чего скажи, Мишенька, ваше благородие, разрешите спросить?
— Спрашивай, спрашивай, дедушка Пахом.
— Вот, к примеру говоря, были мы с этим мусью в разных армиях, во вражеских, стало быть. Он — в своей, я — в своей. И вот помер он, и я скоро помру.
— Одинаковые, дед, одинаковые, — сказал Лермонтов ласково и, обняв на прощание деда Пахома, простился со всеми и вышел из избы.
ГЛАВА 28
Вернувшись домой, Лермонтов долго ходил по темной столовой, потом велел Тишке зажечь свечи и попросить бабушку к столу.
Войдя, она, как всегда, прежде всего пристально посмотрела на него.
— Ты что, Мишенька? Или чем расстроен?
— Ничем, бабушка. Велите, пожалуйста, подавать и садитесь. Мы за обедом поговорим.
— Вот и хорошо, — сказала бабушка и уселась на свое место.
Свечи зажгли, и Тишка, прислуживавший за столом вместо престарелого Фоки, уже давно подал первое блюдо, и бабушка уже давно терпеливо сидела около своей остывающей тарелки, а внук ее все еще ходил по столовой, изредка повторяя:
— Сейчас, сейчас…
— Что случилось, Мишенька?
Он подсел к столу и, глядя пристально на потрескивавший огонек свечей, сказал, точно самому себе:
— Да, за все это придется когда-нибудь ответить. Может быть, не мне и не вам, а нашим потомкам, а может быть, и мне, и вам, и потомкам — и это будет справедливо.
Бабушка откинулась в кресле и обратила на своего Мишеньку вопросительный и испуганный взгляд.
— Да, плохи дела, бабушка, в Тарханах, — продолжал он, глядя не на бабушку, а на огонь свечей. — И не только в Тарханах. Везде у нас в России плохо.
— Да что же это ты, Мишенька, меня так пугаешь? — сказала, наконец, бабушка. — Я надеюсь на милость божию, что нынешний год порядочный доход получим. В эту осень долго цен никаких настоящих не было, а задаром я хлеб не отдавала, все ждала — вот и дождалась своего!
— Я, бабушка, не о ценах!..
— Так о чем же ты?
— О людях, — сказал он сурово, — и о старосте. Я, бабушка его выгоню.
— Господи, твоя воля! А что же о людях? Ежели тебе что на деревне наговорили, так ты не всякому слову верь. А я людей жалею. И староста у меня правильный.
— Я знаю, знаю! Вы их жалеете, но зачем же доводить их до жалкого состояния? Зачем? По какому праву? Вот староста ваш и правит, пользуясь народным бесправием.
— Не пойму я, друг мой, о чем ты говоришь! Может, тебе на деревне вдова нажаловалась? Есть у нас такая молодая вдова. Так разве ей верить можно? Она замуж не вышла, беспутничала, и девки, на нее глядя, беспутничали. Для того и пришлось мне в эти дела вмешаться. Теперь все замужем, по моим уговорам, а кто не пошел — того на работу отправила. Теперь, милый мой, у нас от шестнадцати больших девок только четыре осталось, да я парочку прикуплю — нам с тобой и хватит.