«Из пламя и света»
Шрифт:
— Не обращай внимания! Играть будем по маленькой, и только пока дождик. Ну, а уж завтра с самого утра — в парк, смотреть на горы, и — к эскулапам. Пусть напишут, что у меня лихорадка. И ты, Монго, пожалуйста, заручись завтра же бумажкой о том, что болен и без Пятигорска тебе долго не прожить. Завтра мы вместе — к коменданту Ильяшенко. Он меня помнит!
Мартынов явился в великолепной черкеске с откидными рукавами, на поясе висел большой кинжал. Он так и сел с ним за карточный стол.
— Вот видишь, Монго, как хорошо, что мы заехали сюда! Здесь и Миша Глебов и Трубецкой.
— Ты же дразнил его всегда и нарочно «умником» называл, хотя все мы знали, что умом он не блещет, — отозвался Столыпин.
— Это ничего не значит, Монго. Не забывай, что Васильчиков все-таки два года как кончил Петербургский университет, и заметь — по юридическому отделению. Значит, всегда знает, кто прав, кто виноват. Его потому сюда, на Кавказ, и откомандировали, чтобы он всем это объяснял.
— Ты хоть теперь-то не дразни его, Мишель! — сказал Столыпин, пряча невольную улыбку.
— Ну что ты! За кого ты меня принимаешь?! Но надо завтра же проведать Мишу Глебова. Как я испугался за него, когда он упал во время валерикского боя! Слава богу, что все обошлось раной в ключицу, хоть и серьезной… Я его и Трубецкого как настоящих друзей люблю. Валерик нас крепко связал… Но давай ложиться, утром — к коменданту. Итак, поздравляю тебя, Монго, — мы в милом Пятигорске, и впереди столько чудесных дней!..
Комендант Ильяшенко, усатый, ворчливый и добрый, действительно очень хорошо помнил Лермонтова.
И когда дежурный передал ему два свидетельства, составленные по всей форме, что офицеры Лермонтов и Столыпин, заболев в пути, нуждаются в лечении пятигорскими водами и должны пройти курс серных ванн, он проворчал себе в усы:
— Знаю я их болезни… Что у них там: ревматизм, разлитие желчи, печенка болит?
— Говорят, что золотуха и цинготное худосочие.
— Ха! — громко расхохотался комендант. — Это у Лермонтова-то худосочие? А у Столыпина что же?
— Говорит, ваше превосходительство, что тоже золотуха и тоже худосочие.
— Ха! Видали вы что-нибудь подобное? Что ж, им болезнь по родственной связи передалась?! Ну, где они там?
— В приемной, ваше превосходительство.
— Оба!
— Так точно!
— Зови обоих.
Ильяшенко, посмотрев на них, только покачал головой.
— Хороши больные! — сказал он. — Ну что вам здесь, в Пятигорске, надобно? Говорите.
— Мы жаждем прежде всего принимать ванны, ваше превосходительство, — начал Столыпин.
— А потом — повеселиться немножко, — закончил Лермонтов. — Я, ваше превосходительство, ей-богу, честно воевал, и пулям не кланялся, и опять их песни скоро услышу. Так позвольте уж здесь хоть немножко о них позабыть!
— Ну, уж что с вами поделаешь. Отдыхайте у нас. Только смотрите, — погрозил он пальцем Лермонтову, — без шалостей!
Зато флигель-адъютант Траскин, узнав об этом, решительно потребовал, чтобы так называемые «больные» были немедленно отправлены либо к месту службы, либо в военный госпиталь при крепости Георгиевской.
Это было 15 июня, в очень жаркий, медлительно потухающий день.
ГЛАВА 14
Старый сторож, возвращаясь с ночного дежурства, остановился: на скамейке у Елизаветинского источника опять сидел его старый знакомый — тот самый молодой офицер, который приходил сюда года три назад в те часы, когда спали все порядочные господа.
«Не иначе как контуженый!» — решил сторож и побрел домой.
А когда оглянулся, то увидел, что офицер вынул маленькую книжечку, что-то записал, потом вырвал листок и, разорвав его, пустил клочки по ветру.
«Чудное дело!..» — покачал головой сторож и, кряхтя, снова двинулся в путь.
Не успел он пройти боковую аллею, как к нему подошел господин, не поймешь, то ли барин, то ли вовсе мужик. Одежда господская, а обличье простое. И руки грязные.
Господин подошел к сторожу и остановился.
— Ну как, старичок? Кончил дежурство — и на боковую?
Он протянул сторожу свою сигарочницу, и старик, хотя никогда еще в своей жизни не курил сигар, взял одну и, не решаясь закурить, сунул в карман.
— Погода хороша, ах, хороша погодка! — незнакомец посмотрел на небо, потом по сторонам. — Я так полагаю, что вскорости начнет и публика собираться?
— Куда это? — спросил не очень любезно сторож.
— А в ресторацию.
— Вона!.. — Сторож почти с негодованием посмотрел на этого приезжего, не знакомого с пятигорскими порядками. — Ресторацию только через три часа откроют!
— Скажи пожалуйста!.. — с удивлением протянул незнакомец, поглядывая по сторонам. — А я вижу, офицерик какой-то сидит дожидается. Ну, думаю, значит, сейчас откроют.
— Это вы про кого? Вон про того, что на площадке-то?
— А разве есть и другие?
— Зачем другие, кому тут понравится в этаку рань? А тот офицер тут бесперечь на самой заре сидит.
— Что ж тут делать можно на заре? Не понимаю!.. Может быть, у него здесь свидание? А?
Незнакомец усмехнулся одним углом рта.
— Нет, не видал, — сторож покачал головой. — Так себе, сидит как дурачок, что-то записывает. Запишет — и сейчас в клочья и по ветру пустит. А сам новый листок пачкает. Контуженый он, или еще чего…
Он повернулся, чтобы уйти, но незнакомец дернул его за рукав старого кафтана и, сунув ему в руку монету, сказал, кивнув в сторону площадки:
— Они, эти контуженые, тоже разные бывают. Ты, старичок, поглядывай, а я тебя еще навещу. — И, заложив руку с тростью за спину, пошел к площадке.
И старик с удивлением увидел, что господин, раздвигая кусты, окружавшие площадку, что-то искал на земле! Наконец он нашел зацепившийся за ветку совсем маленький и ни на что не пригодный клочок бумаги и поднес этот клочок к глазам.