Из разговоров на Беломорстрое

Лосев Алексей Федорович

Абрамов опешил, и многие тоже повесили носы.

– Ну, что же вы молчите, - говорил я нетерпеливо.
– Примат производства, вот и все!

Думали, что я выведу какую-то небывалую философскую категорию, а оказалось... Абрамов оказался восприимчивее других и сказал:

– Не производство, а производители!

– Правильно!
– сказал я.

– Пролетариат?

– Правильно!

– Примат пролетариата?

– Правильно!

– Диктатура?

– Правильно!

– Диктатура пролетариата?

– Правильно!

–

Ха-ха-ха!
– раскатился Абрамов, но уже не тем боязливым и недоуменным смехом, а смехом удовлетворения и облегчения, который бывает у счастливых и довольных людей.

– Чего же вы закатываетесь?
– спросил я.

– Шалуны! Ей-богу, шалуны!

– То есть как это шалуны?

– Какого перцу загнал! И не общественность, и не равенство, и не плановость, и не классовость... А оказывается, все на месте. Все как миленькие на месте! Шалунишка! Чего же огород-то было городить?

– Нет, не скажите, Поликарп Алексеевич! Тут должна быть четкость мысли. Иначе не будет противоположности с буржуазным миром.

После этого слово попросил Харитонов, тот самый, который превозносил организм перед механизмом, говоривший до этого времени только вполголоса и при том короткими замечаниями.

– Я осмелюсь задать один вопрос, - сказал он.
– Николай Владимирович полагает, что социализм есть максимальный расцвет личности и личностей. Тут же оба вы пришли к заключению, что спецификой социализма в нашем понимании является диктатура пролетариата. Я думаю, что тут некоторое противоречие. Как по-вашему?

Заговорил Абрамов:

– У нас полная свобода! И полный расцвет!

– Для помещиков и дворян?

– Нет, зачем же для помещиков и дворян...

– Но также и не для фабрикантов и не для духовенства?

– Конечно!

– Стало быть, свобода и расцвет только для пролетариата?

– А крестьянство забыли? Сто миллионов!

– Позвольте, в крестьянстве тоже есть кулаки, середняки...

– Ну, скиньте несколько миллионов!

– Все равно! Ведь поскольку выдвинут примат пролетариата, а не крестьянства, постольку крестьянство может войти в эту систему только в пролетаризированном виде.

– Конечно! Колхозы и совхозы!

– Итак,-настаивал Харитонов, - свобода и расцвет признается вами только для пролетариата и для пролетаризированного элемента?

– Разумеется, как и на Западе только для буржуазии.

– Значит, в этом отношении вы подражаете буржуазии.

– Но вы забываете, товарищи, - защищался Абрамов, - что мы также проповедуем уничтожение классов. Диктатура пролетариата существует только для того, чтобы уничтожить все прочие классы и упраздниться самому пролетариату. Это не забывайте!

– Разрешите не согласиться, - настаивал Харитонов.
– Что значит "упраздниться самому пролетариату"? Ведь не так же надо понимать это учение, что пролетариат просто убьет себя, как самоубийца кончает пулей или петлей. Тогда бессмысленна и вся революция. Зачем добиваться власти, если после получения этой власти властвующий просто возьмет,

да и перережет себе горло, преподнеся тем самым власть неизвестно кому? Нет... Я думаю иначе. Прочие-то классы пролетариат, действительно, хочет уничтожить всерьез и начисто, а себя самого он должен упразднить так, чтобы от этого дело его только выиграло. Для этого надо уничтожиться так, чтобы, правда, потерять всякое оформление и структуру как именно отдельного класса, но чтобы в то же время разлиться по всему миру, по всей истории, войти во все поры человека, в его мозг, в его сердце, в его душу, как воздух присутствует сразу везде и без него нет никакой жизни, а сам он бесформен и невидим. Я думаю, только о таком самоупразднении пролетариат и может мыслить, ни о каком другом. Но тогда и в бесклассовом обществе свобода останется, в конце концов, только для пролетариата.

– Да ничего подобного!
– горячился Абрамов.
– Раз вы сами говорите, что пролетариат превратится в общий воздух, которым будет жить человечество, - что же тогда и останется кроме этого воздуха?

– То есть вы хотите сказать, что все человечество превратится в пролетариат и тем самым он как класс уничтожится?

– Конечно! Для кого же вы будете еще требовать свободы, если никого больше и не будет кроме пролетариата?

– Но это будет свобода - с точки зрения данной же эпохи истории.

– Но ведь о данной эпохе и идет речь!

– Почему же? Мы можем обсуждать эту эпоху с точки зрения другой эпохи, - наконец, с точки зрения свободы вообще.

– С точки зрения абсолюта?

– Да... Хотя бы с точки зрения абсолюта.

– Но, к сожалению, никакого абсолюта нет.

– А относительное есть?

– Относительное есть.

– И только оно и существует?

– Да.

– И больше нет ничего?

– Нет.

– И, значит, оно зависит только от себя?

– Конечно.

– И оно всегда и везде?

– Я уже вам сказал, что кроме относительного вообще ничего не существует.

– Но что же у вас получается? Вы признаете существование "относительного", которое есть всегда и везде, которое одно и существует и притом ни от чего не зависит, а зависит только от себя. Тогда это и есть абсолютное?

– Это не абсолютное, но относительное.

– Тем не менее это относительное вы сами изображаете как абсолютное?

– Совершенно верно. Вы абсолютным называется абсолютное, я абсолютным называю относительное.

– Но тогда как будто прав я, а не вы?

– Все равно! В бесклассовом обществе будет полная свобода для всех, потому что для кого она могла бы не быть, тех не будет, а кто захотел бы дать иную свободу для всех, у того не будет никакого для этого критерия, ибо без воздуха, наполняющего его атмосферу, он все равно не сможет жить.

– Значит, - не пойман, не вор.

– Да! Поймать-то мог бы только абсолют.

– Значит, и не вор?

– Значит, и нет категории воровства.

Тут взмолился я жалобным голосом: