Из разговоров на Беломорстрое
Шрифт:
– Положим.
– И он, говорите, вам навязан?
Тут заговорило несколько человек:
– Оставьте, не надо! Поликарп Алексеевич, бросьте грязное дело!
Михайлов не струсил и довольно бойко заговорил:
– Ни в коем случае! Почему "оставьте"? Ни в коем случае. Тут надо договориться. Я вас слушаю, Поликарп Алексеевич.
– Так вот, вопрос мой простой, - продолжал Абрамов.
– Если Беломорстрой вам навязан, то и советская власть, стало быть навязана?
В комнате начался переполох.
Многие повскакивали с места и начали громко говорить, спорить и кричать. Каждый старался перекричать
Невозможно было понять общего настроения присутствующих. Я не мог даже разобрать, был ли кто за Михайлова или за Абрамова. Было ясно только, что в эту маленькую толпу мещан вошло что-то страшное, им непосильное, могущественное, от чего они инстинктивно отмахивались, как Фауст от вызванного им самим Духа Земли.
Надо было что-нибудь предпринимать. Я стал ловить более тихие моменты в словесной свалке и, наконец, заговорил:
– Товарищи! Вы подводите меня. Вы знаете, чем это может кончиться?
Я врал. Мне вовсе не было страшно. Однако другого аргумента я не подыскал.
– Товарищи, - крикнул я еще сильнее.
– Это невозможно. Лучше тогда расходитесь. Слышите? Идите кричать на улицу!
Я полушутя, полусерьезно даже толкнул в спину одного запальчивого спорщика.
Понемногу страсти начали успокаиваться. И громче других говорил опять все тот же Михайлов, который ровно ничем не смутился или делал вид, что не смутился:
– Я вам отвечаю. Слышите? Я вам отвечаю... Тише, внимание! Я вам отвечаю: да, советская власть мне навязана... Да тише же! Но я вам еще что скажу: я имею право так говорить, а никто другой не имеет права так говорить. Да! Другие возражают политически, а я...
– А вы метафизически?
– без всякого добродушия вставил Абрамов.
– А я человечески. Не метафизически, а человечески!
– Не знаю, что хуже, - метафизическая или человеческая контрреволюция!
Последнее замечание, однако, внесло почему-то вдруг полное успокоение. И я заметил, что публика настроена против Абрамова, или, по крайней мере, против его резких формулировок.
Воспользовавшись наступившей тишиной, я выдвинул наиболее спокойного оратора из желавших говорить, это - все того же Коршунова, и сказал:
– Ну, слово принадлежит товарищу Коршунову. Андрей Степанович, начинайте!
Коршунов заговорил так.
– Чудное дело! Я вас всегда считал своим противником, добрейший Сергей Петрович... Но сегодня... сегодня вы меня поразили. Сначала я даже не знал, что и возразить. И только сейчас, всего несколько мгновений назад, я понял, что вы остаетесь моим обычным противником, хотя не знаю, сумею ли я сейчас это достаточно ясно формулировать. Вы утверждаете, что техника, да и вся техническая культура нам навязана. Я тоже утверждаю, что технический прогресс движется сам собою, не спрашивая согласия у отдельных людей. Вы красноречиво говорите, что человеку не дано даже судить об истинных причинах и целях технического прогресса. Я тут тоже с вами согласен. Кое-что ценным представляется мне и в ваших общих рассуждениях о жизни, хотя это уже какая-то философия, а я себя философом не считаю. Но вот, добрейший Сергей Петрович, что вы заслонили от меня своим красноречием и что я все-таки сейчас твердо держу в уме, спохватившись после первого впечатления от вашей речи. Меня обвиняли в фатализме. Но что же получается у вас? У вас ведь
– Я совершенно ничего не проповедую, - спокойно и уверенно сказал Михайлов, - тем более не проповедую какую-то судьбу.
– Но ведь это все же фатализм?
– Так получается.
– Ага, значит, и сами вы согласны!
– Я согласен с тем, что так получается, но я в этом совершенно неповинен.
– Но кто же тогда повинен? Вы что-нибудь утверждаете или ничего не утверждаете?
– Я утверждаю.
– Что вы утверждаете?
– Я утверждаю два-три простейших факта. Первый факт, это - полная неповинность в своем появлении на свет. Вы отрицаете этот факт?
– Этого отрицать нельзя.
– Хорошо. Второе: ни вы, ни я совершенно неповинны в той социально-исторической системе, которая сложилась к моменту нашего рождения, - по той очевиднейшей причине, что нас попросту не было тогда, когда она складывалась. Факт?
– Факт.
– Ну, и что же? Разве это не "судьба"?
– Ага, значит, вы утверждаете, что это судьба?
– Я уже сказал, что так получается. Но я ровно ничего не проповедую. Хотите отрицать факты - отрицайте.
– Да нет же!
– начинал горячиться Коршунов.
– Ровно никаких фактов я не отрицаю. Но я требую, чтобы факты были объяснены.
– Естественно-научно?
– Естественно-научно.
– Но это совершенно не двигает вопрос с места.
– Почему?
– Да потому, что факт все равно останется фактом, объяснили вы его или нет.
– Не согласен! Естественно-научное объяснение покажет, почему сейчас такая техника, а не иная. Вместо судьбы получится ясная логика.
– Андрей Степанович2, да с чего вы взяли, что естественнонаучное объяснение вообще возможно? Ведь вы же тут имеете в виду физику и химию, ну, на худой конец биологию? Ведь так?
– Правильно.
– Но какая же физика и химия объяснила факт изобретения плотины Пуаре? Какая это биология, где и у кого объяснила появление факта Беломорстроевских косых ряжей? Ведь для этого надо было экспериментально исследовать химические процессы в организме у Зубрика. Ха-ха! Ну-ка давайте мне формулы для химии мозга у Вержбицкого, когда он компоновал Пало-Коргский узел.
– Этого мы еще не можем сделать, - деловито возразил Коршунов.
– Т. е. до сих пор вы еще ничего не можете объяснить естественно-научно?
– Полностью не можем.
– Да и никак не можете! Естественно-научное объяснение - миф, - ну, если хотите, для нас, т. е. пока еще миф. И прибавляю: самый дурной миф, мешающий всяким другим объяснениям. Но я не хочу об этом спорить. Я хочу сказать совсем другое. Если бы даже ваше естественно-научное объяснение осуществилось, то и в этом случае утверждаемые мною факты нисколько не потеряли бы своего значения. Факты остаются фактами, как их не объясняйте: я хочу жить в XXV или в XV веке, а фактически живу в XX; я не хочу техники, а она есть; или я хочу техники, а ее нет. Отсюда и факт моей безответственности.