Из рода Караевых

Ленч Леонид Сергеевич

— Германский солдат нихт гут! — звонко выкрикнул Васька.

Обер-лейтенант сдвинул брови.

Мать побледнела.

— Что с тобой, Васенька?!

— За этот слова я буду тебя наказывать! — сказал обер-лейтенант. — На час на мороз!.. Это есть штраф.

Он встал, взял Ваську за шиворот, как котенка, пинком ноги открыл дверь и, выйдя на крыльцо, выбросил Ваську прямо в сугроб. Потом он вернулся в избу и сел на лавку. Мать метнулась за печку, схватила Васькин полушубок.

— Не замера бы! — сказала она жалобно. Обер-лейтенант остановил ее движением руки, вышел на крыльцо, крикнул

в пустоту:

— Час прошель. Марш домой!..

И вернулся в избу. Следом за ним шмыгнул за печку и Васька. Тогда обер-лейтенант опять взял кусочек шоколаду (дрессировщик должен быть настойчивым!), позвал Ваську:

— Комм гер!

Снова нехотя вышел Васька из-за печки, встал, опустив голову.

— Германский зольдат ист гут! — сказал Вильгельм Хайн. — Говори! Дам шоколад!..

И снова, обжигая немца пламенем озорной ненависти, ответил Васька:

— Германский солдат нихт гут!

Обер-лейтенант побагровел.

— Два часа на мороз! — сказал он и, больна ущипнув твердыми пальцами Васькино ухо, снова выволок мальчика на крыльцо, столкнув в сугроб.

На этом дрессировка Васьки прервалась: за обер-лейтенантом пришел солдат с отмороженным носом, Вильгельм Хайн оделся и куда-то ушел.

Два дня Васька старался не попадаться на глаза обер-лейтенанту, а на третий не угадал и попался. Обер-лейтенант грозно кивнул Ваське, сказал:

— Говори: германский зольдат ист гут!.. Я жду!..

— Германский солдат нихт гут! — отчаянно выкрикнул Васька и, не ожидая наказания, бросился к двери. Обер-лейтенант выскочил следом за ним, но Васька, в одной рубашке, без шапки, уже перелезал через забор во двор ко Второвым.

Вильгельма Хайна стал серьезно занимать этот странный поединок: неужели он не подчинит своей воле этого маленького звереныша, не приручит, не сделает его комнатной собачонкой? Положительно становится забавной эта дрессировка!.. Но тут произошли события, которые отвлекли внимание обер-лейтенанта Вильгельма Хайна от скромной личности Васьки Сухова из деревни Ужовка.

Фронт германской армии на этом участке был прорван. Советские войска хлынули в образовавшуюся брешь.

Таким стремительным и неудержимым оказался удар советской гвардейской дивизии, продвигавшейся на лыжах прямо по снежной целине через леса и кустарники Орловщины, что немцы не успели даже спалить Ужовку.

Однажды утром ужовцы услышали стук пулеметов, орудийные залпы, трескотню автоматов.

Жители залезли в погреба, дрожали от холода и страха, слушая грозные звуки боя. Васька вместе с матерью тоже сидел в погребе. Мать крестилась при каждом выстреле, повторяя бабкино:

— Спаси и помилуй!

Вдруг стрельба стихла. Не успела мать опомниться, как Васька вырвался из ее рук и выскочил из погреба на волю.

После темноты погреба ослепительно ярко — так, что у Васьки сразу заломило в глазах и захватило дух, — сияло веселое зимнее солнце. Снег сверкал миллионами алмазов. Таким радостным было это январское утро, что Ваське захотелось кричать во все горло. Но сразу снова захлопали, затрещали выстрелы. Васька увидел немецких солдат; они бежали, согнувшись, вдоль заборов. Иногда они останавливались, оборачивались и стреляли из автоматов. И вдруг Васька

увидел обер-лейтенанта Вильгельма Хайна. Он тоже бежал, пригнувшись, и держал в правой руке большой черный пистолет.

Дерзкая радость охватила все существо Васьки Сухова.

— Немецкий солдат нихт гут! — закричал, завизжал от восторга Васька, приплясывая на снегу. — Немецкий солдат нихт гут!..

Обер-лейтенант остановился, оглянулся, увидел Ваську, выкрикнул что-то сердитое, поднял руку с пистолетом и выстрелил.

Ваське показалось, будто кто-то со страшной силой толкнул его раскаленной кочергой в плечо. Он упал и потерял сознание.

Очнулся Васька, когда его подняли чьи-то сильные руки. Он решил, что это немец схватил его и сейчас бросит в сугроб, и он прохрипел, не открыв глаз, с той же непримиримой, отчаянной ненавистью:

— Немецкий солдат нихт гут!

И вдруг услышал незнакомый ласковый русский голос:

— Правильно, малый: нихт!..

Васька открыл глаза и увидел незнакомое доброе лицо с рыжеватыми длинными усами, три кубика на петлицах серой шипели.

Ласковый голос сказал кому-то рядом:

— На перевязочный мальчонку. Поранили!..

Васька прижался носом к серой шинели — она пахла табаком и еще чем-то родным, отцовским — и заплакал от острой, нестерпимой боли в правом плече.

АРБУЗ

1

Было это летом 1942 года. Жара стояла такая, что казалось, будто с белесого неба льются на землю потоки прозрачного расплавленного чуть курящегося стекла. Санитарный поезд тащился медленно, потому что впереди весь путь был забит эвакуирующимися составами.

На площадке вагона санитарного поезда, чудом не попавшего под прямую бомбежку фашистских самолетов, сидели в одном белье раненые — солидный, рыжеусый старшина-сапер Макар Иванович Бурачков, в прошлом десятник с крупной стройки, и его приятель по ессентукскому госпиталю (койки их стояли рядом) черноморский моряк Леша Клименко.

Друзья сидели молча, изредка вытирая соленый, горячий пот рукавами бязевых солдатских рубах. Говорить ни о чем не хотелось.

Всего лишь несколько дней назад мирно разгуливали они в серых госпитальных халатах по парку прославленного курорта. Наполнив жестяные кружки пузырящейся теплой, попахивающей сероводородом ессентукской водой, подшучивали:

— Вот это напиток так напиток! За твое здоровье, Леша!

— Спасибо, Макар Иванович! За ваше! Дай бог нам весь век ничего другого не пить!..

— Тьфу! Чтоб тебе, Лешка, подавиться этим приятным пожеланием!..

И вдруг все полетело кувырком. Возвращались как-то друзья после прогулки к себе в госпиталь и увидели, нет, почувствовали, что в городе случилась беда. Забегали люди, захлопали ставни и калитки, где-то во дворе надсадно, громко заплакал ребенок. Макар Иванович и Леша переглянулись и, не сговариваясь, ускорили шаг.

У подъезда госпиталя, в саду, на них налетела Любочка, дежурная сестра. Бледная, наспех подкрашенные пухлые губки сжаты, в голубых с фиалковым отливом девчоночьих глазах дерзкая, отчаянная решимость. Машет выгоревшей пилоткой, кричит издали: