Из рода Караевых

Ленч Леонид Сергеевич

Вернулся он домой через час, печальный, бледный, расстроенный. Молча снял шинель, бросил ушанку на печку и, не снимая сапог, повалился на кровать.

Пелагея Петровна, возившаяся у плиты, посмотрела на сына, вздохнула и сказала:

— Говорила тебе, дураку: не ходи!

Федя сердито засопел и ничего не ответил.

— Не пустили, что ли?

— Когда она как обезьяна цепная! — горячо заговорил Федя Ласточкин звонким от обиды голосом. — Юбочка шелковая, в зубах «Казбек», на голове ей парикмахер траншеи полного профиля наворотил. Я, мамаша, сначала с ней вежливо разговаривал, по-культурному. Прошу, мол, по всей форме доложить Николаю

Ивановичу, что пришел Федя Ласточкин. «По какому делу?» — «У меня не дело, у меня желание». — «Какое желание?» — «Желание обыкновенное: хочу повидать, — говорю, — товарища бывшего полковника, которого на своем боевом «виллисе» от самой Волги до Вислы довез». — «У него совещание, к нему сейчас нельзя». — «А вы подите и доложите, что пришел Федя Ласточкин, и тогда посмотрим, какой будет приказ товарища бывшего полковника». — «Вам сказано, нельзя, у него совещание». Я сел. Сижу. Жду. И она сидит. Потом говорит: «Идите, товарищ, ваше сидение бесполезное». Ох, меня тут злость взяла! «Это, — говорю, — у вас сидение бесполезное, гражданка. Не хотите, — говорю, — доложить Николаю Ивановичу — тогда я сам ему доложусь». И — к двери в кабинет. Она прыг из-за стола и не пускает меня. Красная стала, как бурак, и вроде у нее шерсть дыбом поднялась. Я говорю: «Гражданка, меня «тигры» и «пантеры» не могли остановить. Неужели же вы остановите?» А она мне давай милицией грозить. Ну, тут я, мамаша, не сдержал себя… и пошумел маленько… Я ее не ругал, но овцой бесчувственной назвал раза два, не больше. Она шасть в кабинет. Выходит через минуту и с такой ехидной насмешкой мне выкладывает: «Я вам советую прийти завтра». Меня как по сердцу ножом! Я налево кругом… и в тыл!..

Губы у Феди Ласточкина задрожали, он повернулся лицом к стенке.

— А все потому, что мать не слушаешь, — сказала Пелагея Петровна. — Говорила я: какой он тебе друг? Из начальников начальник! А ты кто?

— Эх, мамаша, мамаша! Ничего вы не понимаете! За Днепром, помню, попали мы с ним в переплет. Только переправились на тот берег, «юнкерсы» нас и защучили. Мы — в канаву. Николай Иванович мне кричит: «Держись, Федя! Сейчас он даст нам прикурить». А я ему: «Если он, товарищ полковник, с пикирования будет кидать, мы, безусловно, имеем шанс закурить, а так… авось дальше поедем некурящими». Только я это сказал, он ка-ак пикнет на нас — и бросил «сотку». Тут меня в первый раз ранило… Николай Иванович со мной тогда как родной отец… Перевязал, сам за баранку сел и в госпиталь отвез. Степка Никитин к нему ловчил навсегда в шоферы, а он сказал: «Нет, вернется из починки Федя Ласточкин, я его опять к себе возьму». Он меня, мамаша, за лихость любил, а за квалификацию уважал… Я, бывало, и по целине и по проселкам. Он только смеется! «Тебя, Федя, взять с твоей машиной живым в небо — ты и там по облакам пойдешь чесать, все небесное народонаселение разгонишь!..»

Долго рассказывал Федя Ласточкин матери про свою фронтовую жизнь, про Николая Ивановича, про бомбежки и обстрелы, а чувство обиды не исчезало, и горечь, которой до краев было полно его простое сердце, искала выхода.

Тогда он стал ругать секретаршу, не пустившую его к бывшему полковнику. Ругал он ее шепотом, чтобы мать не слышала, расстраиваясь еще больше при мысли, что все эти заковыристые словечки, полнозвучные эпитеты не сказал вовремя и теперь уже секретаршу не заденет его запоздалое острословие.

Вдруг в дверь постучали. Пелагея Петровна пошла отворять и вернулась бледная, с испуганным лицом.

— Довоевался, Аника-воин! — сказала она сыну. — Милиционер пришел. Требует тебя немедленно! Ох, будет тебе теперь! Пропишут тебе ижицу за характер твой характерный!

— Не пойду

я! — буркнул Федя, не поднимаясь с кровати. — Ничего я такого не сделал!.. Подумаешь, овцой ее назвал… Овцы очень даже полезные бывают. Это не протокольное слово — «овца»!

— Я сказала ему, что ты заболел, лежишь.

— А он что?

— А он говорит: «Велено немедленно доставить!»

…У ворот домика, где жил с матерью Федя Ласточкин, стоял новенький, блестящий ЗИС. Федя сел рядом с шофером. Лицо у него было строгое, сосредоточенное, губы поджаты.

— Не волнуйтесь, мамаша! — сказал он перепуганной насмерть Пелагее Петровне. — Еще раз вам говорю: это не протокольное слово — «овца».

…Когда Федя вошел в приемную Николая Ивановича, секретарша с заплаканными глазами говорила по телефону. Увидев Федю, она положила трубку, не окончив телефонного разговора, и сказала:

— Вы думаете, я бесчувственная? Я не бесчувственная, товарищ Ласточкин. Но если я не буду регулировать прием, Николаю Ивановичу некогда будет работать.

Прошел час. Федя Ласточкин все еще не выходил из кабинета Николая Ивановича. Бывший шофер сидел в кресле, вытянув несгибающуюся в колене правую ногу, и влажными, преданными глазами глядел на бывшего полковника, у которого из-под рукава пиджака виднелась черная тугая перчатка протеза.

— А помнишь, Федя, — говорил Николай Иванович, — когда мы к Висле выходили, как у тебя ночью горючего не хватило. А?

— Спасибо танкисты выручили!

— Ох, и дал я тебе тогда жизни!

— Разве рассчитаешь, товарищ полковник, когда мы десять раз за час в грязи застревали! А помните, как нас шестиствольный чуть не накрыл, когда мы к переднему ехали?

— А помнишь…

Робко вошла секретарша и сказала:

— Николай Иванович, там этот ждет… из коммунального банка.

— Попросите немножко обождать!

Когда секретарша скрылась, Федя Ласточкин, повинуясь внезапно нахлынувшему доброму чувству, сказал:

— Вы ее не ругайте, Николай Иванович. Тоже ведь ей туго приходится… от нашего брата!

— Хорошо, Федя. Только ради тебя! А ты помнишь…

И друзья снова стали вспоминать «битвы, где вместе рубились они».

ВЕСЕЛЫЙ ПОПУТЧИК

Война шла к концу.

Фронтовую газету, в которой я служил, занимая штатную должность писателя, перебрасывали по железной дороге с одного фронта на другой, и это было отличное путешествие.

В самом лучезарном настроении мы с майором Тесленко вышли ночью из нашего классного вагона на пути большой узловой станции, разбитой «юнкерсами» еще в начале войны. Между рельсами мутно белел снег, но ветер, насыщенный влагой, шумел уже по-весеннему.

Майор Тесленко, наш секретарь редакции, будучи по натуре человеком глубоко штатским, хотел казаться настоящей «военной косточкой». С этой целью низенький, худой и сутулый Тесленко затягивал пояс на шинели до того, что дышал с трудом, а вместо нормального пистолета в кожаной кобуре носил трофейный парабеллум в огромном деревянном футляре, который больно бил его по бедру при ходьбе.

Кроме того, Тесленко на все вопросы отвечал в категорической и определенной форме. Ведь «военная косточка», занимающая столь высокое положение в редакции, должна все знать! К черту всякие штатские неясности, неопределенные междометия и увиливания!

Слушая, как маленький Тесленко обсуждает военные проблемы, можно было подумать, что он, Тесленко, по своей осведомленности первый человек в армии! При этом он был отличным газетчиком и добрым товарищем.

Вот он меня тогда и подвел — майор Тесленко, милая «военная косточка».