Из рода Караевых

Ленч Леонид Сергеевич

Но Макар Иванович все-таки сорвал кавун, и лишь тогда, обернувшись, увидел молодое, потемневшее от гнева лицо. Что-то было в этом лице такое, от чего Макар Иванович смутился, густо покраснел и положил арбуз на землю. А девушка продолжала бессвязно, страстно и громко говорить:

— Это колхозное добро… для всех… Мы все это армии отдадим… А если каждый товарищ будет своевольничать…

Подошла пожилая женщина в линялой голубой майке, сказала: «Что случилось, Надя?!» — но вдруг, пристально посмотрев на смущенного Макара Ивановича, глухо вскрикнула

и, обхватив его за шею жилистыми, почти черными от загара руками, стала целовать в красные от нерастаявшего стыда щеки, в рыжие усы, в потный лоб, в глаза. Она целовала его короткими, крепкими, болезненными, как клевки, поцелуями и, не то смеясь, не то плача, говорила, задыхаясь:

— Вот встреча-то, господи!.. Надя, смотри, ведь это отец твой!.. Усы отрастил! Господи, ведь и не узнаешь сразу!..

Золотоволосая девушка выронила из рук свою палку и громко, совсем по-детски заплакала.

Когда подошел Леша, она стояла, спрятав лицо на груди отца, и повторяла:

— Прости, папочка, что я тебя… что я тебе…

И, не договаривая, снова принималась плакать в голос. А Макар Иванович гладил ее по голове большой, натруженной, жесткой рукой.

Нежным движением он оторвал наконец от своей груди голову дочери и сказал, показав ей на улыбающегося Лешу:

— Познакомься-ка лучше с дружком моим. Тоже из нашего госпиталя! Жених первой статьи! Смотри, матрос, какая интересная история получилась из-за этого кавуна, пропади он пропадом! Семью встретил!

Леша пожал руку Наде и Варваре Павловне, рисуясь, сказал с несколько высокопарной пышностью — это уже специально для Нади, для ее наивных и жарких глаз:

— Недаром говорится, что война — это лотерея судьбы! Кому счастливый билет достанется, кому — пустышка!

Варвара Павловна — грудь ее распирала жгучая и сладкая боль неожиданного счастья — спросила мужа:

— Очень больно тебя ранило, Макарушка?

— Поправлюсь! — ответил Макар Иванович. — Скоро домой!

Надя всплеснула руками:

— Ой, папочка, к нам?!

— К себе, в свою воинскую часть, дочка! — наставительно и строго ответил ей старшина и уже по-командирски коротко бросил Леше Клименко: — За поездом поглядывай!

Варвара Павловна стала рассказывать, как они с Надей уезжали из Таганрога.

— Помнишь Елизавету Васильевну? Из горкома партии? Такая оказалась сердечная женщина, дай ей бог здоровья! Это она нас с Надюшкой в эшелон устроила. Все, конечно, пришлось бросить, Макарушка, очень уж поспешно уезжали!

— А швейную машину мама все-таки взяла с собой! — сказала Надя с гордостью. — Ох, и помучились мы, папочка, с ней в дороге! Тяжеленная!..

— Ничего! — подхватила Варвара Павловна. — Зато теперь она меня выручает. Я тут всех обшиваю в колхозе. Люди здесь хорошие живут, жалеют нас, ты за меня и Надежду не беспокойся, Макарушка. — Одергивая свою линялую майку, она повторила: — Не беспокойся, хорошо живем. Надюшка-то как выросла, видишь! Настоящей колхозницей стала, трудодни получает в бахчевой бригаде.

Она

говорила это, не отрывая светлых от непролившихся слез, влажно сияющих глаз от лица мужа, и в глубине этих глаз Макар Иванович читал вопрос, который жена хотела задать ему, но не решалась. Задала его появившаяся на поле полная пожилая женщина в белом платке, в темной ситцевой кофте навыпуск. Под мышками она держала два больших арбуза. Она отдала Леше арбузы и сказала требовательно:

— Ну как, солдаты, одолеем врага? Дальше-то не пустим?

И Макар Иванович, взглянув на сразу подобравшегося Лешу, выдержал требовательный взгляд женщины и ответил так же твердо и просто:

— Одолеем, не сомневайтесь!

…Ночью он не спал. Сидел в тамбуре на верхней ступеньке вагона, смотрел на звездную россыпь в черном небе, думал. Поезд шел ходко. Ветер уже доносил каспийскую прохладу. Тяжело было на душе у Макара Ивановича, и он, чтобы не застонать от душевной муки, так крепко прикусил губу, что брызнула кровь.

Кровь текла у него по подбородку, а он сидел один в несущейся ему навстречу ночной грохочущей тьме и не чувствовал боли.

Из вагона в тамбур вышел Леша Клименко. Постоял, помолчал, потом спросил:

— Не спите, Макар Иванович, все думаете? — Громко и сладко зевнув, прибавил: — Скушайте арбузика — легче будет, ей-ей!

Он сел рядом с Макаром Ивановичем, и тот все так же молча взял у моряка скибку и стал есть. Но во рту у него еще была кровь от прикушенной губы, и сладость арбузного сока не заглушала соленого, резкого кровяного вкуса…

ДРУЗЬЯ

— Пойду! — говорил Федя Ласточкин, бывший лихой фронтовой шофер, а сейчас по инвалидности ставший нарядчиком в большом гараже. — Пойду — и все! И вы меня, мамаша, не сбивайте. Мы с ним фронтовые дружки! Это понимать надо!..

— Ой, не ходи, Феденька! — горячилась Федина мать Пелагея Петровна, женщина сырая и хмурая. — Тебя до него и не допустят даже. Какой он тебе друг? Из начальников начальник. У него одних телефонов небось на столе шесть штук. Секретарши дверь стерегут: почему, зачем да по какому делу?

— А я скажу: «Никаких просьб и жалоб у меня нету, а просто я имею желание поговорить с Николаем Ивановичем как со своим фронтовым дружком».

— А тебе скажут: «Много вас тут таких дружков!.. Он человек перегруженный. Приходите… после дождичка в четверг».

— А я скажу: «Вы только доложите товарищу бывшему полковнику, что до него рвется Федя Ласточкин, — и все».

— А они тебе — от ворот поворот.

— А мы можем, как в приказах говорится, штурмом овладеть. Мне бы только к нему прорваться, а там уж — порядок!

— Да он, поди, и забыл тебя давно!

Федя Ласточкин затянул потуже ремень на шинельке без погон, поправил ушанку без красной звездочки и гордо сказал:

— Плохо вы обо мне понимаете, мамаша. Те, кого Федя Ласточкин возил, те его не забывают. Пойду!..