Из семилетней войны
Шрифт:
Брюля передернуло.
— Нет войны без жертв! — воскликнул он.
— Я боюсь, что эти жертвы могут не принести никакой пользы, — прервал его Рутовский.
— Так что же делать? — с гневом, но вежливо спросил министр.
— Немедленно начать строить мост через Эльбу и спешить в Нетерсвальде.
Брюль поклонился.
— Ничего не имею против этого.
Точно вспомнив о чем-то, Рутовский спросил Масловского:
— Где Фридрих? В Дрездене?
— Он собирался выехать, — отвечал паж. — Кроме того, я еще слышал, что по Эльбе из Магдебурга должны придти двести пятьдесят пушек, которые поставят
— Тем лучше, они нам останутся, — заметил министр.
Рутовский прошелся по комнате и ничего не ответил. Передав все, Масловский ушел, прося только, чтобы его отпустили как можно скорее. На этот раз он не получил положительного ответа. Около десяти часов Брюль велел позвать его к королю; Август III узнал о нем от Рутовского и лично хотел расспросить на счет Дрездена.
Одновременно с этим духовник короля оканчивал богослужение в комнате короля на походном алтаре; когда вошел Масловский, алтарь уже начинали убирать и король только что встал со своего места, на котором молился. Министр предварительно внушил Масловскому, в каком виде он должен был рассказать королю, чтобы не подавать повода к излишнему огорчению. Август взглянул на вошедшего и долго молчал.
— Ну, что с нашим театром? — наконец спросил он.
Брюль не дал ответить Масловскому, строго посмотрел на него и сам начал:
— Он мне передал, что все это ложь, будто бы прусский король…
— Маркграф бранденбургский, — поправил король.
— Совершенно верно, ваше величество, маркграф бранденбургский вовсе и не думал распускать артистов, но они сами заявили, что из любви к вашему величеству не станут ни играть, ни петь до тех пор, пока не вернется обоготворяемый ими король. И напрасно их принуждали, предлагая им деньги, но ничем их не могли заставить.
Король улыбнулся.
— Браво! — воскликнул он. — Бог даст, я их вознагражу за это; увидите, — скажите им это!
— Только вследствие их упрямства, — прибавил Брюль, — у них отняли жалованье.
— Я велю уплатить им за все это время… А граф Лосс, а наше министерство? — прибавил король.
Не успел Масловский вымолвить слова, как министр начал:
— Все в порядке: они не осмелились их тронуть. Король откашлялся.
— А что галерея? Был ли в ней Фридрих?
На этот вопрос Брюль не знал, что ответить, но он рассчитывал, что с этой стороны ему не угрожает опасность, если ответит Масловский.
— Ваше величество, — начал паж, — мне только известно, что король или, вернее, маркграф бранденбургский приказал Гейнеке открыть для себя галерею.
Август привстал от испуга.
— И все, верно, пропало? — воскликнул он.
— Нет, ничего не тронуто, ничего…
— Слава тебе, Господи, и всем святым! — вздохнул Август. — Но что он говорил? Что говорил?
— Гейнеке рассказывал, что он очень восхищался.
— Все-таки восхищался, а не знаете, чем больше всего?
— Магдалиной Баттони [8] .
8
Истор. факт.
Лицо короля просияло и, подняв голову, он заметил с улыбкой:
— Бесспорно, она прелестна, но Корреджио!!! Он не
— Знаток! Знаток! Сикстинская Мадонна — ничего… Тициан тоже… Веронезе само собой… Только Баттони!.. Маркграф бранденбургский!!.
— Должно быть, самое имя автора, напоминающее палку, — заметил Брюль, — вызвало одобрение бранденбургского маркграфа.
От этой остроты король разразился громким смехом, но, как бы испугавшись своей веселости, закрыл рот и погрозил Брюлю.
— Тс-с-с! — прошептал он.
Вслед затем Август начал расспрашивать о королеве, о младших своих детях, о церкви; об о. Гуарини и, наконец, осведомился о жене Брюля.
Масловский уверил, что все совершенно здоровы. Затем король спрашивал его, не поврежден ли парк возле дворца Мошинских и о других мелочах. Масловский чуть было не проговорился насчет пушек из Магдебурга, но министр прервал его, переходя к другим предметам… Насчет печей, поставленных на берегу Эльбы для заготовления хлеба солдатам, король раньше знал и потому боялся за свой зверинец и фазанов. Паж доложил ему, что все это пока еще не тронуто. Потом зашла речь об охотничьих принадлежностях, которые королю хотелось каким-нибудь образом получить из Дрездена.
— Что я без них сделаю! — воскликнул он. — Я не успокоюсь, пока не получу их.
— Если б ваше королевское величество согласились переехать на время в Варшаву, мы нашли бы там псарню.
— Какую псарню! — вздохнул король. — Ведь там не будет моих Флейты, Актеона, Лютни и Сезостриса!
Брюль, желая развеселить короля, вспомнил о борзых маркграфа, но это не развеселило его.
— Правда, — отозвался он, — хоть варшавская охота никуда не годна, а все-таки лучше, чем ничего. Но там нет таких собак, как мои.
Министр подтвердил, что таких собак, как у Августа III, нет в целой Европе, и напомнил, что князь Ришелье просил для короля Людовика пару щенков, как милости.
Это немного прояснило лицо короля. Масловский все еще стоял у порога, хотя за него отвечал Брюль, фантазируя и не сказав ни одного слова правды.
Наконец допрос, продолжавшийся довольно долго, окончился, Масловский был допущен к целованию руки короля и затем удалился. Через час Брюль позвал его к себе и велел ему передать в Дрездене, чтобы все терпеливо переносили испытание, ниспосланное им Богом: что это долго продолжаться не может и окончится их полным торжеством; что саксонские войска скоро соединятся с австрийскими и выгонят из столицы неприятеля.
Одним словом, все шло к тому, как он думал, чтобы довести Пруссию к погибели, а Саксонию — к величию и славе.
V
Наступала зима, но война не прекращалась. Войска сходились на границе с обеих сторон, и беспрестанные схватки почти каждый раз решались в пользу Пруссии, а 14 октября 1756 года было одним из самых печальных дней царствования Августа III.
Прошел уже целый месяц с тех пор, как мы видели короля в Пирне; он и Брюль со всей свитой, опасаясь попасть в руки прусского короля, переселились в тот самый Кенигшптейн, в котором многие жертвы подвергались заточению. У подножия крепости Кенигштейн разыгрывалась последняя сцена первого акта той драмы, которую историки называли семилетней войной.