Из семилетней войны
Шрифт:
В царствование Августа Сильного и его сына сторожа складывали туда весь хлам, который не хотели еще выбрасывать, да и сохранять особенно не стоило. Одни двери во двор были навсегда заколочены, а другие — вели во дворец через переднюю, из которой шло несколько ступенек вниз. Должно быть, в этот день эти личности собрались сюда, чтобы не быть ни замеченными ни подслушанными.
Одну из них легко было узнать по ее гордо поднятой голове и величественной фигуре; к тому же она здесь распоряжалась и приказывала, — на что
Немного далее, в стороне, стоял незнакомый человек, сухощавый, высокий, морщинистый, хотя еще не старый. Глаза его перебегали с одного предмета на другой, губы были сжаты, и он стоял, точно ожидая приказаний. Судя по платью, можно было догадаться, что эго переодетый шпион. Платье это ему было не но размеру; сверх него был накинут грубый дорожный плащ.
Графиня Брюль, генерал Шперкен и Симонис советовались между собою потихоньку. Затем графиня выступила вперед и приблизилась к дожидавшему.
— Господин Гласау?.. — тихо спросила она.
— Зачем вы называете меня по фамилии, — раздражительно прервал он, — к чему? Ведь это лишнее и ни к чему не ведет.
— Ведь вы саксонец, по крайней мере, были им, помните ли вы это? Хотите ли служить королеве?
Гласау склонил голову в знак согласия.
Графиня отвела его в другой конец комнаты, так что ни Шперкен, ни Симонис не могли расслышать их разговора.
— Вы находитесь при короле?
— Да, нас несколько камердинеров.
— Вы постоянно при нем?
— И здесь, и в лагере, я не отхожу от него, — ответил Гласау. — Об этом свидетельствуют мои уши и плечи.
При этом он вздрогнул.
— Вы на все решаетесь?
— Прежде всего условие, — прервал Гласау: — даром я не желаю губить свою душу. Хотя король трунит над тем, что у человека есть душа, но я тем больше не желаю подвергать моего тела мучениям.
— Ведь нет никакой опасности? Гласау усмехнулся.
— С ним? С ним? Да ведь этот человек способен отгадать все дурное, потому что сам способен на все. Но, что вы мне дадите? — спросил он. — Сколько?
— Сколько хотите?
— Я много хочу, много, но что вы от меня хотите?
— Мы хотим знать, когда его легче всего можно схватить. Он часто выезжает ночью, его проводник мог бы привести его в засаду…
— Да, он очень смел, — сказал Гласау, опустив голову.
— Это было бы лучше всего, — прибавила графиня.
— А что же хуже всего? — спросил Гласау, не глядя на нее.
— Если бы… если бы… — тихо
Последние слова она произнесла чуть слышно. Гласау покачал головой, но нисколько не испугался.
— Правда, что я подаю ему шоколад, — сказал он, — но часто, раньше его, выпивает собака, и тогда откроется.
Этот шепот продолжался еще несколько минут. Гласау, казалось, торговался.
— Нет, нет, — сказал он, наконец, — я его отдам в ваши руки живым… так будет лучше.
Жена министра позвала к себе Симониса.
— Присмотритесь к этому человеку, — сказала она Гласау, — и запомните его черты… Ни я, ни барон не будем говорить с вами иначе, как через посредство этого господина.
Гласау посмотрел на Симониса.
— Так нельзя, — сказал он, — я или этот господин можем ошибиться, глазам нельзя верить. Нужно найти какие-нибудь условные знаки.
При этом он быстро начал показывать Симонису, как он будет здороваться с ним и сколько по очереди нужно сделать знаков.
— Одного знака слишком мало, — заметил он, — можно ошибиться, нужно не менее трех.
Симонис хоть и внимательно слушал его, но не принимал горячего участия в заговоре. Графиня с обоих не спускала глаз.
— Вот так, — прибавил Гласау, — теперь мы уже друг друга понимаем.
Графиня вынула сверток золота из мешочка, который она всегда имела при себе, и всунула его в руку Гласау, сказав еще что-то на ухо; Гласау поклонился и быстро направился к дверям.
— Вы там найдете того же человека, который вас привел сюда, — сказал барон, догоняя Гласау, — он вас проводит до безопасного места.
Гласау взялся за ручку двери, генерал проводил его в переднюю и вернулся. Графиня Брюль подошла к Симонису.
— За вас поручилась баронесса Пепита, — тихо сказала она, — хотя, кажется, вас заподозрили в переписке с Берлином… Были найдены письма.
— Я не отпираюсь от этого, — ответил Симонис, — это было до той минуты, пока меня молодая баронесса Ностиц не навела на путь истины.
— Но чем вы докажете вашу искренность?
— Графиня, — начал Симонис, опустив глаза, — за меня ручается баронесса, а если вы требуете искреннего признания, то лучшим ручательством может служить мой личный интерес: лучшего и большего счастья я не желаю и не найду.
Графиня насмешливо улыбнулась и слегка пожала плечами.
— Баронесса обещала вам свою руку? — спросила она.
Симонис молча поклонился.
— Так, вас можно поздравить, — прибавила она, — у вас будет много друзей, потому что у баронессы нет недостатка в обожателях.
Бросив эту насмешку, графиня устремила на него свои черные глаза, которые, несмотря на пережитые катастрофы, не переставали быть вызывающими.
— Барон Шперкен, — отозвалась она, — что вы скажете о Гласау?