Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Михеенков Сергей Егорович

Ни о чем не жалел, оглядываясь то на пунктир немецкой траншеи, уходящей вправо, куда вел своих людей лейтенант Первушин, то на бойцов, бегущих рядом. Ни на кого и ни на что не серчал. Ни на комбата Лавренова, ни на его приказ. Раз и навсегда затвердил в своем личном внутреннем уставе Кондратий Герасимович Нелюбин: здесь, на войне, все держится на приказе. Одни отдают и обеспечивают, как могут, его выполнение. Кто огневой поддержкой, кто внезапностью действий, кто воинской хитростью и смекалкой, кто опытом и командирскими навыками. А кто нахрапистостью, угрозами и матерной бранью, после которой, даже перед смертью, не хочется смотреть человеку в глаза. Другие этот приказ обязаны исполнять.

Вот он теперь и исполнял приказ. И был спокоен. Даже шрамы на груди не чесались и ключица унялась.

Письмо для лейтенанта

Воронцова лежало за голенищем. Нелюбину казалось, что он его постоянно чувствует, и это не то чтобы действительно придавало сил и смелости, но все же имело некое особое значение. Иногда даже казалось, что Воронцов находится рядом, продвигается в нескольких шагах параллельным маршрутом, и он-то не заляжет на этом проклятом пустыре, исклеванном, изъязвленном разнокалиберными воронками от мин, бомб и снарядов. А что обижаться на капитана Лавренова? Он человек штабной, окопа особо не нюхал. Глубже землянки в землю не закапывался. Да и ту, под надежным тройным накатником, отрывал не сам. Разве что следил, чтобы солдаты, назначенные им же самим из рот, все устраивали как надо. Да теребил в руках ивовый прутик.

В последний раз, когда немец остановил их полк контратакой при поддержке танков и тяжелых полевых гаубиц калибра 150 мм, они уткнулись в овражистую местность и начали спешно зарываться с землю. Вот тогда-то комбат-3, только что прибывший в батальон, и проявил свой характер. Седьмая окапывалась по склону пологой горы фронтом на юго-запад, имея по флангам Шестую роту второго батальона и девятую — своего, третьего. Торопились, потому что впереди гремело и пришли тревожные вести, что там, за лесом, противник добивает роту или батальон, каким-то образом приблудивший на их маршрут из соседней дивизии. Солдаты обливались потом. Сняв гимнастерки, они остервенело долбили саперными лопатами каменистую землю склона, высохшего за лето до гранитной крепости. И тут в расположении роты появился новый комбат. Поигрывая ивовым прутиком, он распорядился одному из отделений вместе с сержантом срочно переместиться на полкилометра в глубину и приступить к обустройству НП батальона. Нелюбин стоял в своей ячейке с лопатой в руках и растерянно смотрел на происходящее. Солдаты мигом все поняли. И кто-то, в спину Лавренову, когда тот уже уходил в тыл, сказал: «Далеко, комбат, свой КаПэ строишь!» Капитан не оглянулся. Сделал вид, что не услышал солдатского окрика. Потом, однажды после очередной накачки, комбат, как бы между прочим, попенял Нелюбину: «Ты своим борзым языки-то придави. Вольница… Махновщина… И куда у тебя замполит смотрит?»

А замполит ему на этот раз попался — золото. Не успел он с ним перед атакой даже словом перемолвиться. Отдал приказ, указал ориентир и — вперед. Такого замполита Нелюбин на войне встретил впервые. И где? В своей роте.

Старший лейтенант перескочил через неглубокую воронку. От затяжных полетов осветительных ракет, беспорядочным веером заполнявших небо и рассекавших туман и черную слякоть октябрьского неба на клочки, от вспышек работающих пулеметов и автоматов, от гранатных взрывов, в одно мгновение заполнивших траншею, было светлее, чем днем. И о том, что сейчас кромешная октябрьская ночь, усугубленная еще и густым туманом, напоминали только косые испуганные тени.

Завал пока молчал. И это придавало сил и уверенности, что самое опасное расстояние Нелюбин со своей группой миновал благополучно. Никто из атаковавших не сделал ни одного выстрела. Только несколько гранат, почти одновременно, разорвалось с той стороны завала и столько же прилетело под ноги бегущих. Но гранатная атака, видимо, оказалась успешной. Взрывами разметало немцев, метнувшихся было к завалу со стороны стрелковых ячеек, расположенных на самом краю обрыва. И группа Нелюбина получила еще несколько мгновений.

Комроты спрыгнул в траншею, услышал, как сзади загремели по твердым комьям земли, зашуршали камешником еще несколько пар сапог. Во время прыжка он наткнулся на обломок кола и, видимо, в это время с ремня сорвало одну из гранат Ф-1, которые он перед атакой повесил рядом с кобурой ТТ. Граната скользнула по шинели под ноги, завертелась, щелкнул капсюль-воспламенитель. Нелюбин понял, что произойдет через секунду-другую, и, нагнувшись, сгреб ребристое тельце гранаты вместе с землей и обрывками травы и бросил вперед. Отстегнул другую «феньку», тоже опасно болтавшуюся на ремне,

и бросил ее немного левее, ближе к обрыву, к ячейкам немецких стрелков, где часто полыхали вспышки дульного пламени. Но от смерти спасла его первая граната, оторвавшаяся от ремня. Видимо, когда он наткнулся на обломок кола, разогнулись ее усики или сорвало кольцо. Трасса пронеслась над головой и смела всех, бегущих следом. Вторую «феньку» надо было бросать ближе, прямо за завал, где лежал, устроившись за бревнами и глыбами земли, пулеметчик. Но все произошло впопыхах и так быстро, что Нелюбин просто не успел сообразить. В таком бою действовать приходится машинально, и что как сделать, подсказывает интуиция, солдатское чутье.

Одновременно справа вспыхнула частая автоматная и винтовочная стрельба. Закричали раненые. И Нелюбин понял, что атакована группа лейтенанта Первушина. Очень опасно, с фланга, со стороны деревни. Стрельба и крики слышались и от оврага. Он успел подумать, что там, видимо, случилось то, чего он опасался больше всего, и закричал сам и прыгнул через завал. Там перевернулся через голову и почувствовал, как рядом с его каской секанула по камешнику саперная лопатка. Нажал на спуск и веером повел правее, откуда, должно быть, последовал удар и откуда, промедли он сейчас и пропусти мгновение своей солдатской судьбы, последует другой. Длинная очередь отозвалась человеческим стоном и криками на немецком языке. Диск в автомате был пуст. Нелюбин это понял по последнему холостому щелчку бойка и по тому, как полегчал сразу в руках его ППШ. Он скатился вниз и почувствовал рукой чье-то тело. Пошарил рядом. Оружия возле немца не было. Свой автомат он перезарядить не успеет. Пулеметчик лежал в двух шагах от него и, не обращая на него внимания, вел огонь из МГ в ту сторону, откуда он только что прибежал. Нелюбин понял, что там, перед завалом, гибнет его замешкавшаяся группа. Пулеметчик посылал длинные прицельные очереди и что-то кричал, какую-то фразу, вертя ее, как орел и решку, с той азартной легкостью, которая, Нелюбин знал по себе, охватывает иногда солдата во время удачного боя, когда исход схватки уже предрешен и он во многом зависит от тебя, от твоего упорства и уверенности.

Нелюбин рывком встал на колени, перехватил автомат на горячий дырчатый кожух ствола, прыгнул вперед и, что было сил, ударил пулеметчика, целясь под обрез угловатой каски. Бил он не сверху вниз, а сбоку. И почувствовал, что попал. Пулеметчик охнул и отвалился от дымящегося пулемета. Он сделал дело и как будто прилег отдохнуть рядом со своим оружием. Нелюбин продолжал карабкаться по его обмякшему телу и, подобравшись и нащупав его каску, ударил еще раз, теперь уже тыльной стороной приклада, углом железной накладки. Вот тебе, ектыть, за мою роту! На тебе! На! Он крушил врага все новыми и новыми ударами, вкладывая в каждый из них последние силы и злобу.

Рядом карабкался еще кто-то, испуганно, ошалело бормотал бессвязное, отмахиваясь обломком винтовки с расщепленным цевьем.

— Звягин, ты? — вроде бы узнавая голос одного из своих связистов, окликнул Нелюбин.

— Ох, е…, вся бочина горит. Ранен, что ли? — Это был Звягин. — Посмотри-ка, старшой, кишки мои не мотаются?

— Ползи ко мне, перевяжу. — Нелюбин нащупал в кармане шинели медицинский пакет и решил: сейчас перевяжу Звягина и отправлю назад. Пусть свяжется по рации с комбатом или с полковником Колчиным и доложит, что без артиллерийской поддержки на плацдарме не удержаться, что огонь теперь уже надо вести по всей площади, в том числе и по атакованным участкам, и по оврагу тоже. Потому что, судя по стрельбе и крикам, доносившимся справа и сзади, немцы уже ворвались в овраг, и там идет в лучшем случае рукопашная, а в худшем… О том, что его пулеметчики поднимут руки и их, толкая прикладами и подкалывая штыками, немцы погонят в тыл, Нелюбин старался не думать.

Звягин, извиваясь и охая, подполз к нему и перевернулся на спину.

— Посмотри, старшой, а я боюсь. — Одной рукой Звягин держал разбитую винтовку, другой шарил по комьям земли. — С детства крови боюсь.

— Своей не бойся. Своя не страшная.

Нелюбин ощупал его бок. Распоротая гимнастерка была действительно сырая и липкая.

— А ремень твой где?

— Срезал он с меня ремень. Как жнейкой, срезал. А бок что? Насквозь? Или как?

— Цел твой бок, Звягин. Поссы на тряпку и приложи. Лекарства на тебя тратить жалко. Рана пустяковая.