Из того ли то из города

Тимофеев Сергей Николаевич

Взъехал Илья на вершину холма, где светится, и видит, лежит колода, по виду на домовину похожая. Прямо как тогда, со Святогором. Только та открытая была, а эта крышкой накрыта. Вот ведь беда... Не просто так ведь объявилась, мало ли кто там, внутри, схоронился. Будь рядом еще кто, в подмогу, а коли один - что и делать-то? Не ровен час, сила незнаемая неведомая в гости пожаловала. Тут одному можно и не справиться, ежели выпустить. А ежели не выпустить, ну как сама вырвется? Мало земле невзгод, еще и эта... Незадача. Ни тебе уехать, ни

тебе внутрь заглянуть. Может, выкопать яму побольше, завалить и камешком потяжеле сверху придавить? Или, скажем, веревкой обмотать, да за облака закинуть, с глаз долой?

Слез Илья с коня. То по солнцу домовину обойдет, то против. И так присматривается, и эдак. Остановится, прислушается - нешто там есть кто, кому помощь его надобна? А он его - под камушек.

– Ну, поздорову будь, Илья, свет Иванович!..
– голос молодой позади раздался.

– До веку здравствовать!..
– совсем молодой.

– Мир тебе!..
– протяжный такой, но мягкий, словно увещающий.

Вздрогнул Илья. Хоть и не робкого десятка, а вздрогнул. Обернулся.

Длинные рубахи чуть выше колена, перехваченные обычной веревкой вместо пояса. Порты до лаптей, онучи. Рубахи и порты серого полотна, недавно тканого; лапти - недавно плетены. Волосы перехвачены незатейливого узора ремешком. Сумы на боку. У парня в руках ореховая палка чуть выше него ростом. У старца за спиной гусли.

Все те же, какими прежде виделись. Те же, да не те же.

У старца прежде глаза вроде как пленкой светлой подернуты были, а сейчас - глаза как глаза, искорки, вон, поблескивают.

И мальчонка. Он прежде слова не сказал, а тут... Ясно три голоса слышал.

– Ну что, так пнями стоять и будем?
– ухмыльнулся Звенислов.
– Может, присядем на дорожку?

– На дорожку?
– снова удивился Илья.
– Какую-такую дорожку?

– А это уж тебе решать...

Сказал, да и плюхнулся себе. Илья рядом присел. Боян с Васяткой тоже рядышком приспособились. Сидят, молчат.

– Ты, Тимоха, мне вот что скажи, - начал Илья, не век же так сидеть, - отчего это так получается, что я побелел весь, а вы как были, так и остались такими же, какими я вас в первый раз увидал?

– Точно ли такими?
– ухмыльнулся тот.

– Ну, не то, чтобы точно...

– Тогда чего ж прямо не спросишь: правда ли, что слепой прозрел, а безъязыкий заговорил?

– Кто ж про такое спрашивает...
– буркнул Илья.

– А самому - никак?..

Илья плечами пожал - мол, понимай, как знаешь. Может, знаю, отчего, а может, догадываюсь.

– А ты на людей вокруг себя взгляни, на народ. Он ведь когда нем, а когда так молвит - по всем землям от края до края земли слово его отзовется. Когда слеп, а когда так зряч, что ничего от взора его не укроется, - ни дела, ни думки. Когда балагур, а когда и молчун... Потому и нет народу ни лет, ни старости. Понял?

Чего и понимать-то? Опять зубоскалит. Туману напустил, никакому ветру не разогнать. Может, волхвы какие? Так и скажи прямо.

– Ты, Звенислов, будущее, часом, сказать не умеешь?
– спросил осторожно.

– Не-а, - беззаботно

отозвался тот.
– Откуда ж мне про то знать, чего не было. Вот про то, чего было...

– А коли знаешь, так скажи...
– осекся Илья. Не решился. Про другое спросил.
– Ты мне тогда вот скажи, что с Мишкой Потыком приключилось? Ведомо тебе, али нет?

– С Мишкой-то, - протянул тот, сорвал стебелек и принялся постукивать им себя по лаптю.
– Не врал он ведь, когда про жену свою вам сказывал, ну, как добыл ее... Того только не знал, кого в жены берет. Не просто так она ему встретилась, Марья Лебедь белая... Она, как побил он степняков да вызволил, чтоб силы его подкрепить, поднесла ему чару зелена вина. Выпил он, и не стало Мишки. Так-то вот...

– Опоила, значит... Змея подколодная...

– Не змея подколодная, - лебедь черная... Только ведь, Илья, у Смородины, у нее, как у любой реки, два берега. И коли с одного берега суждено белой лебеди плыть, нет такого, чтобы с другого ей навстречу черная не плыла...

Эх, и чего запнулся? Лучше б про Раду да Сокольника спросил, что с ними.

– Про то, Илья, сам у них спросишь, - опять Звенислов, должно быть, в голове у него пошарил.

– Это когда же?
– встрепенулся Илья.

– Сказано же было, тебе решать...

Опять у Ильи булава зачесалась - по макушке Тимоху шмякнуть.

– А домовина эта, кто там внутри?

– Так пустая она, Илья...

Вот оно что!.. Гром среди неба ясного... Как же это он сразу-то...

– Проститься мы пришли, Илья, - Звенислов говорит.
– Не свидимся больше. Ты, коли что, о коне не беспокойся. Он тебе верно служил, и другим еще послужит. Оружие твое, оно тоже, не только про тебя сковано. Не перевелись вороги, на землю нашу зарящиеся...

– Кому ж за нее и стоять-то, - горше горького Илье стало.
– Никого не осталось... У меня, вон, тоже, ни двора, ни кола, ни ясна сокола...

Прыснули тут люди хожалые, ровно дети малые прыснули.

– Эх, Илья, Илья, - сверкает глазами Звенислов.
– Зеленоглазую, помнишь ли? Не привиделось тебе тогда. Дочь у вас, Илья. Да не простая. Зеленоглазая, она ведь... Рожаница она. С Родом ты, Илья, породнился, от того и не прерваться роду твоему во век... Так-то вот... Ну, прощай, Илья, свет Иванович!..

Поклонились ему поясно, да и пошли себе. Идут, переговариваются о чем-то, посмеиваются...

Илья же на прежнее место сел, уткнул голову на руки, глаза закрыл. О чем думает - кому ж то ведомо. Посидел время, поднялся тяжко. Разоблачился медленно, сложил доспех с оружием возле колоды. К коню подошел. Обнял за холку, прошептал на ухо слово ласковое.

Что ж, Илья. Погулял по белу свету, пора и честь знать. Сдвинул в сторону крышку, бросил последний взгляд окрест, лег, обустраиваться начал. Так повернется, эдак, чтоб поудобнее. Пристроился вроде. Набрал, не зная зачем, побольше воздуху в грудь, будто в реку нырять затеял, да крышечку-то и задвинул. Лежит, прислушивается. Слышит, ровно крыльями кто хлопает. Ближе, ближе, вот уж совсем близко. Снова все затихло.