Из-за девчонки (сборник)
Шрифт:
– Два – два, футбольный счет, – сказал он.
Когда вода тоненькими струйками побежала за воротник, Миша сообразил, что полотенца нет и вытираться нечем.
«Если поставят на игру, обязательно забью югославам», – подумал Миша. Ему сейчас хотелось оказаться в теплом бассейне с зеленой водой, где плавает оранжевый мяч, а впереди ворота, куда его надо забить.
Андрей посмотрел на себя в зеркало. Синяк под глазом пока только намечался.
– Как же я… пропустил… не увернулся? – пробормотал Андрей и посмотрел на Мишу.
– Чепуха, – хмуро ответил тот, – возьмешь дома бодягу, приложишь – и все пройдет…
Зазвенел звонок.
На английском Андрей сел
– Ты дрался? – шепотом спросила Нина у Андрея.
– Да. Из-за тебя, – ответил он.
– И кто победил?
– Два – два, футбольный счет! – усмехнулся Андрей.
Нина оглянулась на Кузнечикова. Несчастный, он сидел на последней парте и смотрел себе под ноги.
– Чего ты сегодня делаешь? – спросил Андрей.
Нина задумалась.
В это время пришла записка. «Нин, – писал Кузнечиков, – ты мне нравишься с шестого класса. Я хочу, чтоб ты знала… А вообще, не обращай внимания…»
– Сегодня я занята, – шепнула Нина Андрею, а Мише написала: «Позвони мне в три часа» – и передала записку через Свету Фалину.
А дерево, под которым тетя Наташа жгла костер, шумело во дворе несосчитанными листьями. Только мало, мало их оставалось. Каждую секунду на три листа меньше, а когда порыв ветра – на пять…
Евгений Туинов
Рассказы [6]
Ира
Всякое счастье тоже, наверное, имеет свой цвет. Мое было цвета речной окской воды. Может быть, потому, что было лето, была рядом Ока, городской парк культуры и отдыха на противоположном высоком известняковом берегу, и колесо обозрения с разноцветными люльками выгибалось радужным коромыслом за густой, глубокой, как омут, зеленью разросшихся каштанов, вязов и кленов; была тихая, похожая на сельскую, улочка, где жила моя бабушка, и была Ира, соседская девочка с зелеными, цвета речной воды, глазами.
6
Бабушка Катя, мама моего отца, жила на улице Дзержинского, которая прямо от центральной, шумной и раскаленной летним солнцем Московской улицы полого скатывалась к Оке и по которой только летом, натужно ревя, громыхая железом и разбрызгивая пахнущую тиной и илом воду через открытые верхние люки, пугая пыльных кур на заросших травой немощеных тротуарах и сонных драных котов на замшелых завалинках, проносились оранжевые поливальные машины. В конце улицы, в тупике, у самого ската к реке, машины заправлялись водой, чтобы потом разбрызгать ее тугими радужными веерами на знойный асфальт изнемогающего от духоты города, на пыльные понурые липы по тротуарам, на газоны и клумбы,
На все остальные времена года бабушкина улица замирала, погружалась в тихий провинциальный сон вместе со своими котами, с ветхими домиками в один-два этажа, с резными наличниками и крылечками, с кружевными занавесками в таинственно приоткрытых окнах с вечными геранями по подоконникам, с буйной плотоядной по весне сиренью, грозящей повалить полуистлевшие накрененные заборы, с выбитым булыжником мостовой, с зеленой пузырчатой осенней грязью в колдобинах, с высокими березами вдоль тротуаров, с водонапорными колонками на перекрестках, с курами, индюками, утками и поросятами в крошечных двориках, с дымящимся, быстро схватывающимся на морозе бельем на провисающих до земли веревках и со старым портным Исааком Лазаревичем, который, когда бы я ни шел к бабушке или от нее, неизменно, в любую погоду сидел на кривом венском стуле возле своего дома и вежливо клянчил папироски у редких прохожих.
– Я вижу, ви самостоятельный мужчина, – который уж раз и меня останавливал Исаак Лазаревич, медленно поднимая свое старое тучное тело со стула и складывая зонтик. – Ви куда-то торопитесь. Я понимаю. Вас ждут. Когда-то и меня ждали. Теперь во всем городе Орлове нет человека, чтобы он ждал меня. Теперь жду уже я. Сижу здесь, хочу курить и жду. Зачем я курю? Ви не знаете? Наверное, от скуки. Не угостите папиросочкой?
И который раз я торопливо, на ходу, говорил Исааку Лазаревичу, что не курю, и, удаляясь, еще долго слышал его странное нездешнее бормотание:
– Когда мне было столько лет, сколько вам, я тоже не курил… Боже мой, когда это было!..
Наверное, он все же запомнил меня, потому что со временем перестал просить папироски и лишь молча провожал меня долгим печальным взглядом и скрипел своим старым венским стулом, поворачиваясь.
Бабушка жила ближе к реке, на нечетной стороне улицы, в доме на трех хозяев. Одно время я часто бывал у нее. Это когда сразу после развода отец ушел из нашей квартиры. Потом квартиру разменяли, мы с мамой переехали в другой район, бабушка осталась одна, и я потихоньку стал забывать дорогу к ней.
Но вдруг все переменилось. В доме по соседству появилась Ира.
Я мог поклясться, что раньше никогда ее не видел. Но позднее она уверяла меня, что всегда жила в этом одноэтажном доме и что просто была маленькой и я не обращал на нее внимания. И, напрягшись, я, кажется, припоминал какую-то белобрысую худенькую девочку, которая зыркала на меня из-за тюлевой занавески в окне соседского дома, из-за пузатых горшков с геранью. Она, встретившись со мной взглядом, тут же исчезала, задергивая занавески, а один даже раз показала мне язык.
В этот июльский день я пришел к бабушке Кате похвастать тем, как загорел в пионерском лагере, и еще, – но я надеялся, что бабушка сама это заметит, – своими почти мужскими усами, которые я впервые в жизни перед поездкой в лагерь осмелился побрить старой отцовской опасной бритвой. Усы, конечно, были еще усиками, но все равно смотрелись внушительно и солидно: бритва сделала свое дело.
Впрочем, когда я пришел, бабушки дома не было. Я послонялся по общей кухне-прихожей, где стояло три стола, покрытых грязной, одноцветной от копоти клеенкой. Один стол был бабушкин, два других – соседские. На бабушкином стоял зеленый латунный примус, которым давно никто не пользовался. Бабушка готовила на электроплитке, а зимой, когда топилась большая, чуть ли не в полкомнаты, печка, стряпала на ней.